Мир в XX веке: эпоха глобальных трансформаций. Книга 1 - Коллектив авторов
Структурная «постфордистская» перестройка экономики в конце XX в., сопровождавшаяся ростом сферы услуг, информации и телекоммуникаций, а также глобализацией производственных процессов, ускорила перемещение многих видов производства из индустриально более развитых стран в регионы планеты с более дешевой рабочей силой, менее строгими нормами защиты окружающей среды и безопасности труда. Во многих регионах глобального Севера развернулись процессы «деиндустриализации», что означало сворачивание традиционных отраслей промышленности (добыча угля, выплавка стали и т. д.). Некоторые из традиционных промышленных районов и агломераций пережили острый кризис (Рур в Европе, Чикаго, Детройт, Балтимор в США и т. д.). Его лишь отчасти удавалось преодолевать или смягчать за счет перепрофилирования хозяйства, однако целый ряд районов превратился в проблемные и депрессивные зоны.
Процессы урбанизации в странах глобального Юга носили еще более стремительный и взрывной характер. В «догоняющих» и «пороговых» странах, которые стремились быстрыми темпами нагнать индустриально более развитых конкурентов из глобального Севера или даже вплотную подходили к их уровню, бурное развитие промышленности в десятилетия после Второй мировой войны, в сочетании с коммерциализацией сельского хозяйства и размыванием ориентированных на самообеспечение традиционных аграрных структур, подорванных распространением рыночных отношений, а также внедрением в колониальных странах частной собственности на землю и системы монокультур, побуждало миллионы жителей деревень оставлять родные места и переселяться в города. В результате формировались огромные мегаполисы, и многие городские центры стран Латинской Америки, Азии и Африки быстро обогнали по численности населения крупные города Европы и Северной Америки (Сан–Паулу, Рио–де–Жанейро, Мехико, Лима, Дели, Карачи, Бомбей, Дакка, Сеул, Лагос, Каир и т. д.). В конце XX в. интеграция в мировую экономику таких стран, как Китай, породила аналогичные сдвиги в их хозяйственной структуре, что вынудило сотни миллионов жителей покидать деревни и отправляться на заработки в старые и новые города; в числе крупнейших городов мира оказались Шанхай, Пекин, Гуанчжоу, Шэньчжэнь, Дунгуань и др.
Урбанизация в странах глобального Юга сопровождалась ростом социальных контрастов. Вокруг городов разрослись кварталы трущоб, в которых концентрируются нищета и бедность, где нет работы и откуда жителям чаще всего уже нет исхода. Такое положение не только порождает острейшие социальные проблемы, недовольство и нестабильность, но и создает благоприятную почву для усиления криминальных группировок. Попытки властей бороться с преступностью полицейскими методами нередко превращают жителей пригородов–трущоб в жертвы этого противостояния, что вызывает почти непреходящую ненависть к силам правопорядка, воспринимаемым как чуждая, оккупационная сила. Результатом становятся периодические кровопролитные «бунты пригородов». В конце XX в. данный феномен распространился и на страны глобального Севера, особенно на предместья депрессивных городов и пригороды, населенные бедняками и иммигрантами из стран глобального Юга. Волны бунтов в бедных кварталах и пригородах систематически происходили в США, а также в Великобритании (1981, 1985, 1990-1991, 1995, 2011), Франции (2005, 2007) и др.
Сходства и аналогии в процессах и эффектах урбанизации в различных регионах планеты на протяжении XX столетия позволяют говорить о формировании «глобального города». На место культурных комплексов отдельных городов прошлого все больше приходит универсальная городская культура. Жители среднего достатка мегаполисов и городов по всему миру стали носить примерно одну и ту же одежду, слушать приблизительно одну и ту же музыку, разделять близкие культурные пристрастия и вести сходный образ жизни.
От «классового общества» к социальной атомизации
До второй половины XX в. для общества в индустриально развитых странах была характерна достаточно четко выраженная классовая дифференциация, которая сказывалась в территориальном размещении населения и накладывала отпечаток на социальную психологию и личную самоидентификацию. Наемные работники (рабочий класс) в городах концентрировались в гомогенных кварталах и районах, что укрепляло сознание и ощущение их общей классовой принадлежности и чувство взаимной солидарности. Вплоть до фордистско–тейлористского переворота положение наемного работника в системе индустриального производства определялось в значительной мере тем, что производственная организация еще не доходила в целом до такого уровня специализации, который позволял осуществить разделение трудового процесса на дробные операции. Для труда рабочих индустриальных предприятий была характерна известная целостность. В этом отношении он был близок к труду ремесленников, от которых фабричные работники унаследовали психологию и этику автономии и независимости. Работая на хозяина, они не могли сами определять производственные цели и задачи, но еще обладали комплексными производственными знаниями в своей специальности, в сферах организации их собственного труда, распределения рабочего времени и т. д. Относительная автономия работников в трудовом процессе способствовала формированию у них представления о возможности контроля над производством в целом, производственного и общественного самоуправления, что, в свою очередь, вело к распространению в этой социальной среде различных социалистических идей.
Отражением таких настроений являлась особая рабочая культура, бывшая не просто одним из элементов гражданского общества, но и воспринимавшая себя как альтернатива существующему социуму, своего рода «предвосхищение» иного общественного устройства, основанного на ценностях солидарности и взаимопомощи. Эта рабочая культура первой половины XX столетия обладала устойчивыми собственными формами социализации. В тех странах, где она была по тем или иным причинам слабее интегрирована в господствующие властно–политические отношения, она демонстрировала тенденции к превращению в своего рода параллельное «контробщество», которое охватывало жизнь человека с момента рождения и до самой его смерти.
Особенно сильно такие тенденции проявлялись там, где рабочее движение приобретало радикальный характер. Так, например, в Испании и Аргентине, с их крупнейшими профсоюзами, находившимися под влиянием анархо–синдикализма и анархизма, дети трудящихся при рождении вместо религиозного крещения часто получали имена, напоминавшие об идеях и традициях рабочего класса; затем обучались в либертарных школах; начав работать, вступали в профсоюз; проводили свободное время в культурных центрах (атенеумах), центрах самообразования, библиотеках, на театральных спектаклях или в кафе, организованных их движением. Рабочие закупали продукты питания вместе с коллегами и соседями и вместе с ними вели борьбу с произволом домовладельцев или попытками выселить их из квартир за неуплату.
При необходимости такое высокоорганизованное общество было способно проводить широкомасштабные акции неповиновения. Так, в промышленном центре Испании — Барселоне в ситуации экономического кризиса начала 1930‑х годов и массовой безработицы анархо–синдикалистские профсоюзы осуществили летом 1933 г. стачку, в ходе которой жители отвергли растущие тарифы, отказавшись платить за жилье, газ и электричество. Были образованы домовые, уличные и квартальные комитеты, которые противостояли попыткам принудительного выселения жильцов домовладельцами и полицией. По инициативе возникших женских и детских комитетов осуществлялись групповые «походы» в продовольственные магазины и «покупки взаймы» (с возвращением долга после того, как членам семей удавалось найти работу). Профсоюзы создавали собственные «биржи труда» и оказывали давление на предпринимателей, добиваясь трудоустройства своих безработных членов.
Характерно, что анархо–синдикалистская
