Кратчайшая история Советского Союза - Шейла Фицпатрик
Развязка, к изумлению всего мира, наступила, когда в 1989 г. пала Берлинская стена, а с ней и правительство Хонеккера; практически сразу после этого Германия объединилась – точнее, Восточная Германия присоединилась к Западной. В Польше, Венгрии и Чехословакии состоялись выборы и к власти пришли некоммунистические правительства; Чаушеску свергли и казнили по просьбам населения. Советский Союз при этом не выказывал ни малейших признаков недовольства – скорее, напротив. Горбачев был уверен, что достиг устной договоренности с министром иностранных дел ФРГ Гансом-Дитрихом Геншером и американским госсекретарем Джеймсом Бейкером о том, что после распада Организации Варшавского договора во главе с СССР НАТО во главе с США не станет расширяться на восток и не распространится даже на всю территорию объединенной Германии. Устная договоренность, возможно, и существовала, но Горбачеву стоило помнить, что капиталистам доверять нельзя, а как юрист он должен был знать о необходимости получать письменные гарантии. В октябре 1990 г. бывшая Германская Демократическая Республика вошла в состав Федеральной Республики Германия и фактически стала частью НАТО.
Эндшпиль
В поездках по Европе Горбачев узнал о скандинавской социал-демократической модели, и она ему приглянулась. В феврале 1990 г., выступая на пленуме ЦК, он сказал: «Наш идеал – гуманный, демократический социализм». И добавил: «Мы остаемся приверженными выбору, сделанному в октябре 1917 года». Но «гуманный, демократический социализм» – это вовсе не тот выбор, что был сделан в октябре 1917 г. Два этих утверждения противоречили друг другу, а это значило, что очень немногие были согласны с ними обоими, тогда как число тех, кто не подписался бы ни под одним, стабильно росло. Да, у советской системы, какой она стала при Брежневе, были свои сторонники, но брежневский СССР был так же далек от духа Октября 1917 г., как и от скандинавской социал-демократии. Существовали и противники советской системы, но мало кто из них был социал-демократом.
Многих на Западе воодушевлял глубоко нравственный политический посыл Горбачева, но в СССР он воспринимался иначе. Советские граждане были сбиты с толку, а чернобыльская катастрофа и последовавшее за ней радиоактивное загрязнение обширных территорий на Украине и в Белоруссии привнесли в общественную дискуссию апокалиптические нотки. Западные антропологи, проводившие полевые исследования в России периода перестройки, сообщали о словно бы вышедшей из-под пера Достоевского одержимости страданием и идеей «русской души» (на протяжении всего советского периода понятие «душа» было под подозрением). Людей охватило ощущение беспомощности: какие-то «силы» толкали Советский Союз, и никто не мог понять, куда и зачем. И настоящее, и прежние революционные мечты, ради которых стольким было пожертвовано, казались теперь абсурдом. Люди говорили: «То, как мы живем, – это ненормально». И добавляли: «Вот бы мы стали нормальной страной». Но что значила эта нормальность, никто, похоже, не знал.
Разрушенный реактор № 4 Чернобыльской АЭС, закрытый защитным саркофагом, теперь находится в ведении Украины[43]
Многие зрители, шокированные и подавленные новым для них знанием о ГУЛАГе и прочих советских зверствах, тяжело переживали телевизионные разоблачения прошлого. Еще их расстраивало отступничество Восточной Европы, вызывавшее у них ощущение несправедливости («И это после всего, что мы для них сделали!») и грустное недоумение («Мы думали, они нас любят»). Новая вседозволенность, которая пришла с гласностью, претила старшему поколению, зато импонировала молодежи: на уличных книжных развалах в изобилии появлялась вовсе не духоподъемная социал-демократическая литература, а порнография, астрология, руководства по технике секса и уходу за своим внешним видом, книги об экстрасенсах и темных силах, антисемитские трактаты и религиозные брошюры, без разбору сваленные в одну кучу.
Хотя до 1985 г. карьера Ельцина не позволяла предположить, что у него есть хоть что-то общее с русскими националистами или с интеллектуалами либерального толка, в годы перестройки ему с поразительным успехом удалось привлечь на свою сторону и тех и других. Москва гудела от радикальной активности всех видов, а базирующиеся в столице всесоюзные СМИ служили ее рупором. Расцвела импровизированная и неряшливая частная торговля: по всему городу как грибы появлялись ларьки и прилавки. В те годы в советской столице уже витал «постсоветский» дух: в конце 1990 г. станции метро избавились от имен прежних советских деятелей вроде Жданова и Калинина, а центральные городские улицы вернули себе дореволюционные названия (улица Горького снова стала Тверской, а площадь Дзержинского – Лубянкой). Ленинград пошел еще дальше, и на городском референдуме с небольшим отрывом победило предложение вернуть городу старое имперское имя Санкт-Петербург.
Если в 1987 г. Горбачев называл положение советской экономики «предкризисным», то к 1990–1991 гг. ее охватил полномасштабный кризис, во многом спровоцированный политикой самого Горбачева. Первоначально высокий рейтинг Горбачева к 1990 г. упал до 20 %, а в 1991-м опустился ниже нуля. Темпы роста советской экономики также стали отрицательными. Цена на нефть взлетела в ноябре 1990 г., но менее чем через год снова опустилась в район 40 долларов за баррель. В любом случае добыча нефти в СССР в 1991 г. упала на 9 % относительно предыдущего года; снижение шло третий год подряд, вызывая опасения, что, если тенденция продолжится, Советскому Союзу придется импортировать нефть. Небольшой бюджетный дефицит начала 1980-х гг. к концу 1990 г. раздулся до почти 58 млрд рублей (это официальные данные; американские экономисты считают цифру сильно заниженной). Золотовалютные резервы сократились; внутренние цены выросли. Инфляция галопировала, города столкнулись с проблемой снабжения, а уличная преступность взлетела до небес.
Тем временем по всей стране раздавалось тревожное, но туманное слово «суверенитет». Началось все с Прибалтики, откуда сначала зазвучали требования этого самого суверенитета, а потом и декларации о суверенитете, принятые руководством, которое пришло к власти после победы народных фронтов на республиканских выборах; к концу 1990 г. это поветрие охватило практически все республики СССР, в том числе среднеазиатские, где такие декларации принимались не народными фронтами, противопоставляющими себя советскому истеблишменту, но самим советским истеблишментом местного разлива. На самом деле, согласно Конституциям СССР 1936 и 1977 гг., союзные республики и так пользовались ограниченным «суверенитетом» и обладали «суверенными правами», но им хотелось большего. Под суверенитетом в тот момент имелось в виду резкое ограничение влияния Москвы, а также уступка ею права распоряжаться ресурсами (включая налоговые поступления). Эта тенденция была, конечно, весьма тревожной для центра, учитывая вероятность того, что декларации о суверенитете могут, прежде всего в Прибалтике, превратиться в декларации независимости и отделение от СССР. Но сильнее всего обескураживало то, что Россия (РСФСР) под руководством Ельцина одной из первых (в июне 1990 г.) заявила о своих претензиях на суверенитет над своей территорией и ресурсами, – и вскоре стало ясно, что под «ресурсами» имеются в виду в том числе и налоги. Россия составляла ядро Советского Союза; на нее приходилось 77 % его территории, 51 % населения (по данным переписи 1989 г.) и около 3/5 внутреннего продукта. Если Россия (забудем уже о республиках поменьше) станет оставлять себе все налоги, поступающие с ее территории, как советское правительство сможет управлять страной?
Исторически сложилось, что у РСФСР не было ряда республиканских институтов, в том числе коммунистической партии, КГБ и Академии наук, которые имелись у других советских республик. В свое время такое решение было принято с целью сдержать русский национализм, и, похоже, в какой-то мере это сработало: согласно социологическим опросам времен позднего СССР, русские люди, говоря о своей национальности, чаще причисляли себя к «советскому народу», чем представители какого-либо
