Геннадий ОБОЛЕНСКИЙ - ИМПЕРАТОР ПАВЕЛ I
«Всем известно, – писал Болотов, – что Сенат завален был толиком множеством дел и производство и решение оных происходило толь медленно, что не было никому почти способа дождаться решения оного, буде не имел кто каких-нибудь особливых предстателей или довольного числа денег для задаривания и подкупания тех, которым над производством оных наиболее трудиться надлежало. Бесчисленное множество челобитчиков живало всегда безвыездно в Петербурге, и многие из них проживались и проедались до сущего разорения… Словом, дело сие было неописуемой великости и, так сказать, на небо вопиющее. Произошло же зло сие от следующих причин:
Во-первых, от чудного и странного обыкновения, господствовавшего уже издавна, чтоб в сенаторы определять не лучших, искуснейших и рачительнейших людей, а самых худших и таких генералов, которые ни к каким иным должностям уже не годились и с коими не знали, куда деваться.
Во-вторых, от совершенного несмотрения за господами сенаторами и допущения до того, что они весьма редко съезжались все для выслушивания дел, но большей частью присутствовали очень немногие, да и те приезжали часу уже в одиннадцатом или двенадцатом и просиживали только час, другой, третий, а не более; общие же собрания, в которых многие дела долженствовали решаться, бывали чрезвычайно редки; а все неважные протоколы для подписывания сенаторам носились по дворам. Небрежение сие господ сенаторов простиралось даже до невероятности и до того, что иные лет по пяти сряду в Сенат не приезжали и не заглядывали в оный; а посему какого можно было ожидать успеха?
В-третьих, как большая часть сенаторов были незнающими и одними почти послухами и все дела принуждены были обрабатывать только немногие и те из них, которые сколько-нибудь были поумнее… Самое образование и все обрабатывание дел препоручалось наиглавнейше одним только господам обер-секретарям: а сии почти все до единого были люди пристрастные, алчные к прибыткам, хитрые и на всякие бездельничества искусные и способные… Лихоимство вкралось во все чины до такого высокого градуса, что никто не хотел ничего без денег делать, и все вообще на деньгах и на закупании… Все сие и как помянутая медленность, так и причины оной были государю давно уже отчасти известны, и он хотя давно помышлял о уменьшении сего зла в то время, когда взойдет на престол, но никогда в необходимой надобности того удостоверенным не был, как по действительном своем уже вступлении в правление. Тут только начал он получать о великости сего зла прямые понятия; и как он увидел, что зло сие даже до того простиралось, что по собственным его повелениям и указам происходили по прежней привычке очень медленные решения и производства, то не стал он ни минуты далее медлить, но приступил к предпринятому давно намерению – уменьшить сколько-нибудь все помянутые злоупотребления… Он отлучил от Сената неспособных и лихоимствующих, переменил, помянутым образом, самого генерал-прокурора, сделал сенаторами нескольких человек наилучших и таких вельмож, которых о верности и искусстве, прилежности и рачительности он был удостоверен… Потом сделал он чрез нового генерал-прокурора предписание Сенату, чтоб все господа сенаторы не ленились и съезжались бы ранее и сидели бы долее; а буде кто когда не приедет, то обер-прокурорам всех департаментов присылать к самому ему о том записи, с означением, почему и по какой причине кто когда не приехал. Далее предписал он, что для решения дел по именным его указам, не терпящим времени, съезжались бы господа сенаторы и в самые праздничные и торжественные дни, а прочие и терпящие времени решали бы при первом собрании. Наконец, наистрожайше подтвердил стараться как можно о перерешении всех прежних дел и назначил даже к тому им срок. Сими и подобными предписаниями и стараниями о том, чтобы они выполняемы были в точности, оживотворил он не только петербургский, но и самый московский Сенат, и чрез самое короткое время произвел то, что дела возымели невероятно скорое течение, и не только в Петербурге, но и в Москве начали съезжаться господа сенаторы очень рано, сидеть еще со свечками, с толикою прилежностью трудиться, что и на один день дел по шести и более производили к решению и оканчивали».
«Однажды, – продолжает Болотов, описывая первые дни царствования Павла, – государь в семь часов утра заехал в военную коллегию проверить ее работу и никого не застал на месте… Только в девять часов приезжает новопожалованный им генерал-фельдмаршал граф Салтыков, президент коллегии. Павел, раздраженный двухчасовым ожиданием, встретил его и сказал: „Николай Иванович, по такому позднему приезду вашему заключаю я, что, конечно, должность сия наводит вам отягощение, ежели это так и она вас обременяет над меру, так лучше советую вам ее оставить и взять покой“. Выговор такой нимало был сим большим боярином (он состоял при Павле Петровиче наследнике, а потом был воспитателем его детей) не ожидаем: он извинился перед государем и просил прощения, которое хотя и получил с условием, чтоб впредь был к должности своей рачительнее; однако происшествие сие сделалось очень громко и произвело во всех присутствующих не только тут, но и в других местах величайшее влияние… Все поняли, что надобно, хотя и не хотелось бы, но приучить себя вставать ранее и приезжать в присутственные места в назначенное по регламенту время».
«Мир живет примером государя, – пишет А. Т. Болотов. – В канцеляриях, в департаментах, в коллегиях – везде в столицах свечи горели с пяти часов утра; с той же поры в вице-канцлерском доме, что был против Зимнего дворца, все люстры и все камины пылали. Сенаторы с восьми часов утра сидели за красными столами. Возрождение по военной части было еще явственнее – с головы началось. Седые с георгиевскими звездами военачальники учились маршировать, равняться, салютовать экспантоном».
При департаментах Сената Екатериной II были учреждены «директора по экономии». Но «они всего меньше помышляли о какой-нибудь экономии или о произведении в государственном хозяйстве чего-нибудь нужного и полезного, – пишет Болотов, – но, напротив того, разрушали и опустошали и последнее, что где еще было похоже на экономию государственную: а все их старание и помышление и попечение было только о том, как бы набивать себе скорее и полнее карманы или как бы проматывать и расточать паки все ими неправильно нажитое. Несмотря на то что за все сие получали они превеликое и такое жалованье, какого многие другие и важнейшие судьи не имели… Словом, вся часть сия находилась у нас в чрезвычайном неустройстве и таком упущении и беспорядке, которых никак изобразить не можно. Государю все было отчасти, а может быть, и довольно известно; а как он намерение имел и в сем случае все зло поисправить, то самое сие и подало повод говорить с петербургским директором экономии господином Татариновым, человеком еще умным и тысячи преимуществ пред многими другими директорами имеющим.
„Вы господин директор экономии?“ – спросил его государь. „Так, ваше величество“, – ответствовал он. „Но, пожалуйста, скажите мне, в чем состоит ваша экономия? Давно ли вы занимаете сие место?“ – „Пять лет, ваше величество“. – „Ну, а в сии пять лет что ж такое вы сделали особливого по вашей экономии? Что полезного и нужного? Что в пользу государственную? Какие заведения, какие перемены? Покажите мне, пожалуйста, что вы хорошего сделали“. Что было на все сие господину директору ответствовать? Он стал в пень и не знал, что сказать и ответствовать: ибо и действительно сказать было нечего, а показать и того меньше… И кончил государь разговор сей тем, что сказал: „Поэтому и все вы ничего не делали и не делаете, так на что же вы? И зачем же вам и быть?“ Из сего стали тотчас заключать, что директоры уничтожаются, и молва о сем рассеялась тотчас повсюду… Должность „директора по экономии“ была упразднена 31 декабря 1796 года».
«Известно уже, что государь еще в самый первый день своего правления, – пишет Болотов далее, – переменил дворцового хозяина или бывшего обер-гофмаршала князя Барятинского и, откинув его как негоднейшего из всех придворных, определил на его место человека, о котором можно смело надеяться, что не украдет он ни полушки, а именно – графа Николая Петровича Шереметева. О сем носился в народе следующим любопытный анекдот: говорили, что как прошло уже недели две или три после вступления его в сию должность, то спросил некогда его государь: каково идут его дела? „Худо, – отвечал сей прямо, – сколько ни истребить все беспредельное и бесстыднейшее воровство и сколько ни прилагаю всех моих стараний о истреблении всех злоупотреблений, вкравшихся во все дворцовые должности, не могу сладить! И все старания мои как-то ни ползут, ни едут“. – „Ну так надень, Николай Петрович, шпоры, так и поедут поскорей!“ – сказал Государь и, рассмеявшись, пошел прочь. А сего словечка и довольно уже было к побуждению г. Шереметева к употреблению множайшей строгости с придворными ворами и бесстыднейшими расхитителями; и ему действительно в короткое время удалось когда не совсем разрушить, так по крайней мере уменьшить сие зло, достигшее до высочайшей уже степени, и довести его до того, что расходов стало несравненно меньше расходиться».
