Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2)
жолнеров посредством приповедных листов, а между тем домогательства Козаков об
увеличении реестра и назначении избирательных предводителей—совпадало с
интересами короля, так как было известно, что, стоило толькЬ дозволить козакам
избрать гетмана и собственных полковников, число их тотчас виростало втрое и
вчетверо. Под разными видами, под видом родичей, козацких чур, пастухов, погонцев и
т. и., они принимали к себе тысячи и тысячи людей, которых исчислить и выискать не
было возможности. Гетманом новых Козаков, вероятно, под скромным именем
„козацкого старшаго®, был тогда назначен войсковой асаулъ
.
123
Иван Барабаш, а писарем остался Богдан Хмель, для польского благозвучия
зовомый Хмельницким.
Столько, не больше, определенности допускает изучение неопределенной
сумятицы, в которой зародилась истребительная во всех отношениях наша
Хмельниччина.
Польская историография называет Хмельницкого, по его дальнейшим действиям,
превосходным вождем, несравненным организатором и политиком, мастером
изобретательности и предательства. Мы, питомцы гражданственности москворусской,
сторонясь и от панской, и от козацкой славы одинаково, принимаем это мнение без
поправок. Кому, как не Полякам, знать, что такое был Хмельницкий? Родной наш
Хмель, выросши на возделанной иезуитами почве под именем Хмельницкого, был
продуктом культуры польской, продуктом того политического разврата, который резко
бросается члену нынешняго* велико-и малорусского общества в глаза и под
королевской мантией, и под козацким кобеняком. Поляки, прежде наших
разъединенных и перепорченных ими предков, отличили Хмельницкого в толпе ему
подобных Козаков. Они возвели его на самое высокое место, какое только мог занимать
козак в Запорожском Войске, обезгетманенном и разжалованном, по сеймовому
постановлению, в хлопы. Они, устами блестяще образованного Радзеёвского,
рекомендовали его особенному вниманию своего короля. На нашу долю, в оценке
опьянившего козацкую орду Хмеля, остается только кровь, пролитая лучшими из
наших малорусских и великорусских предков но милости его предательской политики,
да к тому еще превращение цветущих областей в безлюдную и голодную пустыню, да
несметный ясыр, которым он оплачивал татарскую помощь, да крайняя деморализация
не только наших мирян, но и самого духовенства малорусского... Если сердце Поляка
сжимается при мысли об этой демонической личности, то пускай оно утешится хоть
малорусским признанием национального позора в той славе, которою козакующая
пресса покрыла ИсламГиреева сподвижника; пускай утешится хоть вечным нашим
со;калением о реках неповинно пролитой и погубленной ясыром нашей крови, ничем
невознагражденной и никем неотомщенной.
Что касается воинской и политической характеристики нашего Хмеля, то он •
сделался вершителем попыток предшествовавших ему бунтовщиков, очевидно, без
определенного плана действий, в силу течения жизни, которая слишком долго
подчинялась панской неурядице, считавшейся нормальною. Он первую свою
молодость про-
124
»
вел в школе у яроелавогалицких иезуитов, но не порхнул из их рук таким
наметанным соколом своекорыстия, как Осеолинский с австроиезуитской насести;
напротив, мирился с низменным положением панского слуги-козака и мелкопоместного
хозяина до таких лет, в которые порыв к широкой деятельности сохраняется у
немногих. Увильнув от беды, постигшей подобных вему шляхтичей под Кумейками, он
служил верно интересам Конецполъского,—так верно, что никакие шпионы не
заронили в верховном вожде козачества ни малейшего подозрения, до его последнего
свидания с королем. Но, сознавая в себе способности к чему-то большему, не мог наш
Хмель выносить спокойно высокомерия магнатских креатур, в роде Самуила Лаща, с
одной стороны, и подвергаться мстительности новых бунтовщиков козацкихъ— с
другой. Человеку с его грамотностью, природными способностями, подавленной
энергией и мятежной опытностью, не' трудно было стать во главе козакотатарского
заговора, хотя паны приписывали потом непостижимым чарам свой недосмотр
относительно' „давнишних его стачек с перекопским беемъ". Если же козаки скрывали
и от него самого, как от наследственного панского слуги, новое обращение Козаков к
татарской помощи, то оно могло перед ним обнаружиться во время волнений,
последовавших за смертью Конецпольского; а, пожалуй, и сам он был в числе тех,
посредством которых Конецпольский, с величавым спокойствием сильного, сведал о
начинающейся козакотатарской „лиге". Тогда ему представлялось два пути к торжеству
над своими обидчиками: или идти по течению козацких бунтов, все более и более
широкому, или же стать против шляхетского самовластия на стороне любимого
козаками короля.
Хмельницкому была хорошо известна слабость королевской власти. Он знал, что
шляхетский деспотизм никогда не поделится своими захватами добровольно ни с
королем, ни с козаками; знал, что полноправная панская республика без борьбы не
переменит ординации бесправной республики козацкой,—той ординации, которую с
таким трудом завоевали панам Конецпольский и Потоцкий. Король между тем был
непомерно щедр на обещания. Это знало множество людей в Польше и повыше и
пониже нашего Хмеля. Да и по народной философии Малорусса верить обещаниям
вообще считается глупостью: „обицянка—цяцанка, а дурневи радощи". Как
Хмельницкий, так и другие умудренные прежними бунтами козаки могла скорее
надеяться, что Турецкая война, к которой они порывались
.
125
и для Ахии Оттомануеа, представит королю возможность изменить Польщу в
абсолютную монархию, которая обеспечит им нрава равенства на суде и в
землевладении вернее всяких обещаний. Среди Козаков было много шляхтичей
банитов, много шляхтичей, обедневших под давлением можновладников и чужеядного
католического духовенства. В Запорожском Войске было много вихреватых голов,
подобных Зборовскому. Сидя но пятнадцати и больше лет за Порогами, в отчуждении
от правоправящего сословия, как преемник Наливайка, Кремпский, как товарищ
Лободы, Подвысоцкий, все такие люди, конечно, желали, чтобы король властвовал
без ,королятъ", против которых в последствии гремел Хмельницкий, а козаки, под его
верховенством, были бы такою же самоуправною республикой, как и шляхта. Вот в
каких интересах и стремлениях позволительно историку искать источника тех слухов о
заговоре короля с козаками, которые ходили и до, и после Хмельниччини по всей
Польше. На этой-то связи королевских интересов с козацкими могло основываться и
мнение Козаков, высказавшееся еще в Павлюковщину, что король не будет гневаться за
их бунт.
В 1646 году затягиванье затяжцев Козаков шло быстро. Весело и бурно оглашалась
Еозацкая Украина песнями, которых дошедшие до нас отголоски поражают знатока
дикою поэтичностью народа, забытого тогдашнею Россиею, пренебрегаемого Польшею
и назвавшего себя, как бы в укор им обеим, народом козацким, что собственно значит
разбойноворовским. В его пылком, все преувеличивающем воображении даже Ахия
был благочестивым „Турецким Царемъ*. Теперь король представлялся ему Царем
Восточным: титул, который козаки, уважавшие силу больше всего на свете, перенесли
потом на московского самодержца, согнувшего пх в бараний рог. Доверие к
Владиславу, носившему такое любезное козацкому сердцу имя силы и власти, с
каждым днем возрастало.
Сельская шляхта и замковые урядники, слывшие у Козацкого народа Ляхами, хотя
бы по языку и обычаю были разрусскими, а по родству и вере разблагочестивыми,—
слышала кругом косвенные и прямые угрозы, подобные тем, какие в Великой Польше
делали навербованные за-границей жолнеры. В „доматорах гречкосеях и хлеборобахъ*
проявлялась дерзость, которою еще за полвека до Хмельнитчины гуманный киевский
бискуп, Верещинский, характеризовал малорусского хлопа, „гордящагося украинскою
свободою своею*. Вообще в простонародье обнаруживались чувства, внушенныя' ему е
того поколения, которое назвало панов неблагодарными, и распро-
126
.
страненные Б темной массе козаками с одной стороны, а мужиковатым,
отверженным новыми „старшими* духовенствомъ—с другой.
Шлихта смотрела с ужасом на глухое волнение окружавшего ее народа, и ждала
