Валерия Новодворская - Мой Карфаген обязан быть разрушен
Он приходит в Боярскую Думу и начинает ее реорганизовывать по принципу Палаты Лордов. И несчастные бояре тоже не понимают, чего от них хотят. Он начинает им читать нотации. «Вы ничего не понимаете в государственных делах. Вы не можете мне никакой совет подать. Вы сидите там, брады уставив». Царь начинает задавать им нескромные вопросы, опять-таки насчет управления, землепользования. Сует им латинские книжки. Велит латынь учить. Лучше опала, чем требование срочно пойти и окончить РГГУ или Физтех. Этого бояре совсем уже перенести не могли, тем более, что ларь ведет себя настолько нетрадиционно, даже почище Петра. Правда, Григорий не пьет. Не пьет и не безобразничает. Все проходит в светском версальском варианте. Но Петр головы рубил, после чего народ полюбил просвещение. По крайней мере, сделал вид, что любит. И бояре даже не возражали, когда им бороды отрезали. Григорий не режет бороды. Он просто показывает им картинки из книжек и говорит, что они выглядят как троглодиты. Они не понимают, что это за слово, но чувствуют, что не нравится царю их внешний вид. Для того чтобы подкрепить просвещение, к сожалению, казни нужны. А Григорий – законченный гуманист, он решительно не хочет никаких казней.
Дело кончается заговором. Первым заговором против Григория Отрепьева. Очень мало времени потребовалось на этот заговор. И в числе заговорщиков был сам будущий царь Василий Иванович Шуйский. Заговорщиков на Руси полагается пытать и казнить. Пытать и казнить – других вариантов не придумано. А здесь Григорий учреждает европейское следствие, включая польских дворян, которые с ним приехали. Без всяких пыток, очень вежливо. Вплоть до европейской формулы: а не хотите ли адвокатов иметь? Этих слов он не произносит, но предлагает, что ежели кто может вас защитить, свидетельствовать в вашу пользу, зовите, будем проводить следствие вместе с ними. Это настолько шокирует обвиняемых, что они дыбу уже готовы предпочесть такому способу расследования.
Дальше их надо судить. Суд препоручается будущему Сенату, то есть Боярской Думе, которую Григорий уже и называет Сенатом. Но сенаторы рады стараться, приговаривают к смертной казни. Как еще доказать свою лояльность? И на Лобном месте Григорий всех милует. Всех заговорщиков. Вы думаете, они ему благодарны? Да ни на грош. Они затаили дикую злобу и готовы мстить именно поэтому. Они ничего не поняли, но они почувствовали, что их раздавили. Они почувствовали себя такими маленькими, жалкими, гаденькими по сравнению с этим человеком, что им стало втройне необходимо доказать, что это не царь, не царский сын, что это какой-то самозванец.
Им это было необходимо, чтобы забыть об этом великодушии, об этом благородстве, об этой образованности, об этой высокой культуре. Они увидели кусочек Запада. Запад пришел на Русь вместе с Димитрием. Щедрый, изысканный, великодушный, благородный, просвещенный. И контраст был настолько нестерпим, что ненависть усилилась. Вместо того, чтобы искренне и честно признать свое поражение и поучиться, после этой очной ставки Русь разбивает зеркала, и железный занавес становится сознательным выбором страны. Не навязанным ей сверху явлением, а выбором. И самое страшное, что это добровольный выбор страны снизу доверху. Бояре и народ сливаются в экстазе национал-патриотизма. Можно считать, что поскольку народ был скорее красным, а бояре – скорее коричневыми, что тогда и возникает первый симбиоз красно-коричневых.
Возникает первое народное восстание против либерализации, приватизации, вестернизации, против западного влияния, против Григория Отрепьева. А поскольку Григорий не прибегает к репрессиям, шансов у него нет. Те, кто вчера еще кричали: «Да здравствует Димитрий, наш отец!», – сегодня кричат, что он вор, Гришка Отрепьев. Иначе нет оправдания бунту, нет ему идейного обоснования. Удержаться фактически невозможно, когда против тебя все: и войско, и бояре, и народ. Время, впрочем, было, для того чтобы запугать, для того чтобы это остановить. Теперь это время ушло. Григорий-Димитрий пытается сопротивляться. Он сопротивляется до самого конца, но сделать он уже ничего не может. То, что начинается в Москве, можно назвать погромом. Убивают не только Димитрия. Предают его все те, кто вчера в его возвышении видел начало своей карьеры. Даже Мария Нагая, которая ухитрилась узнать в нем своего сына, для того чтобы переехать из заштатного Углича в Москву и стать матерью государя. Сейчас она считает, что такой сын ей больше уже не нужен. Чувствует, что это царствование кончится очень плохо, и, естественно, от него отрекается. Возникает следующий нравственный вопрос. Считала ли она его своим сыном, и не было ли это с самого начала политическим выбором? Все – политиканы, вплоть до Марии Нагой. По всей Москве избивают ни за что ни про что поляков. Их довольно много на Москве. Они свободно живут в домах. Никого не оскорбляют, никого не трогают, занимаются своими делами. Начинается погром. Погром против космополитов. Не надо никакого Иосифа Виссарионовича, и никаких приговоров не нужно. В народе возникает трепетное движение: долой космополитов! Космополитов горожане видят только в поляках, других иностранцев мало на Руси в этот момент. Поэтому избивают поляков.
Кое– кто из бояр сообразил, что, если Польша двинет свои войска на Москву, то не только Смоленск, но и Москву захватят. Военную реформу опять не успели провести. Димитрию не дали на нее времени. Поэтому бояре спасают Марину и ее ближайшее окружение, посылают их обратно в Варшаву, но до Варшавы они не доехали.
Смутное время пошло по второму кругу: появился Тушинский вор. Это был просто ловкий авантюрист, некий Герострат, этакий Жирик. Он решил, что самое время получить какие-то дивиденды. Что если некто назвался царем и в Кремле посидел, то и он может царем назваться, потому что получится у него нисколько не хуже.
Много претензий, совершенно нет образованности, нет никаких реформаторских намерений. Но самое интересное – это то, что некоторые бояре признают Тушинского вора, который уж точно никакой не царский сын и даже не приличный человек из общества, и из его рук получают кто землицу, кто вотчины. Полный конец света. Бояре, понимая, что ситуация пошла вразнос, избирают Василия Шуйского на царство. Василий Шуйский делает подкрестную запись, что он обязуется ни на кого опалу не класть, что он будет править по старине, по закону, что его власть будет ограничена мнением всех бояр в Боярской Думе. То есть, по сути дела, он избирается в президенты. В спикеры Боярской Думы и одновременно – в Президенты. Конечно, избирается он в президенты только боярами. Все остальные в выборах не участвуют, а в очередной раз стукаются лбами.
Участие народа в общественных делах отныне и очень надолго будет проявляться в двух формах. Можно сказать, что эти две формы доживут до XIX века в полной сохранности. Или мы участвуем в общественном управлении с топором, или (другая степень участия) лбом стукаемся. Или на коленях и бьемся головой оземь – или с топором. Других вариантов нет. Два варианта правового конституционного поведения. Это и есть то общественное самоуправление, к которому нас все время призывает Александр Исаевич Солженицын?
С Шуйским получилось плохо. Ситуация крутая. Он же – слабый человек, в отличие от своего дяди Ивана Петровича. Он не удерживается. У него нет авторитета. И в конце концов его Ляпунов постригает в монахи.
Здесь является еще одна общественная сила. Являются казаки. Откуда взялись казаки? Казаки почувствовали, что пахнет жареным. Можно пограбить под видом того, что они защищают родной стольный град от иноземцев, можно погулять, можно что-то перехватить. Они немедленно, так же как сегодня, объявляют себя патриотами. Самыми большими патриотами на всей Руси. И вот здесь они уже грабят в силу своего патриотизма. И чем больше кричат о своем патриотизме, тем больше грабят.
С одной стороны у нас казаки, с другой – очумелые бояре, с третьей стороны – Тушинский вор, и есть еще Василий Шуйский. Четверовластие. Являются какие-то атаманы, неважно какие, их много в этот момент. Устраивают бунты. По сути дела, в стране пяти или четверовластие. Махновцев только не хватает.
В это время Польша, видя такое разложение и такую дестабилизацию, искренне пытается помочь. Потому что иметь такую страну под боком ей вовсе не улыбается. Она пытается разумно стабилизировать Русь. Предлагает свой вариант, видя что здесь все полностью запутались. Король Сигизмунд действует искренне, не потому, что хочет что-то захватить, а потому что иметь такое соседство (даже без атомного оружия) неприятно. Казаки грабят, и грабят они не только Москву, но и Польшу. На них никакой управы нет.
Тушинский вор время от времени тоже себя патриотом объявляет и говорит, что на Варшаву пойдет. Ляпунов тоже собирается в этом направлении. Зачем такая головная боль? Король Сигизмунд с большой долей иронии предлагает своего сына королевича Владислава. Поскольку, кажется, на Руси все законные государи перевелись. Причем предлагает самые роскошные условия. Никто не будет обращать Русь в католичество, королевич Владислав примет православную веру, Польша никак не будет подчинять себе Русь, Русь сохранит свои законы. Естественно, была бы медленная эволюционная вестернизация. Еще один выход нашелся. Григория Отрепьева нет в живых, но появляется выход в виде королевича Владислава. И здесь один из моих предков, рыцарь Мальтийского ордена Новодворский, польский дворянин (поскольку Смоленск в это время принадлежит Польше, и смоленские области числятся за ней), является на Москву с посольством от Сигизмунда просить престол для королевича Владислава. Часть бояр соглашается, потому что не видит выхода. Все-таки законный государь, все-таки у Польши великолепная армия. Помогут как-то унять казаков, здесь уже и народ начал грабить, взялся за топоры, то есть ситуация полной дестабилизации. А часть бояр не согласна.
