Василий Ключевский - Полный курс русской истории: в одной книге
«…финские боги сели пониже в бездне, русские повыше на небе, и так, поделившись, они долго жили дружно между собою, не мешая одни другим, даже умея ценить друг друга. Финские боги бездны возведены были в христианское звание бесов и под кровом этого звания получили место в русско-христианском культе, обрусели, потеряли в глазах Руси свой иноплеменный финский характер: с ними произошло то же самое, что с их первоначальными поклонниками финнами, охваченными Русью».
Одна из типично финских «лесных» языческих легенд даже вошла в русское летописание.
«А на Белеозере, – сообщает Летопись, – жили люди некрещеные, и как учали креститися и веру христианскую спознавати, и они поставили церковь, а не ведают, во имя которого святого. И наутро собрались да пошли церковь свящати и нарещи которого святого, и как пришли к церкви, оже в речке под церковию стоит челнок, в челноку стулец, и на стульце икона Василий Великий, а пред иконою просфира. И они икону взяли, а церковь нарекли во имя Великого Василия. И некий невежа взял просфиру ту да хотел укусить ее; ино его от просфиры той шибло, а просфира окаменела. И они церковь свящали да учали обедню пети, да как начали евангелие чести, ино грянуло не по обычаю, как бы страшной, великой гром грянул и вси люди уполошилися (перепугались), чаяли, что церковь пала, и они скочили и учали смотрити: ино в прежние лета ту было молбище за олтарем, береза да камень, и ту березу вырвало и с корнем, да и камень взяло из земли да в Шексну и потопило. И на Белеозере то первая церковь Василий Великий от такова времени, как вера стала».
В качестве доказательства принятия христианской веры летописец, ничуть не смущаясь, приводит такой факт: молельную березу вырвало с корнем, а молельный камень потопило в Шексне! Судя по дереву и камню, на Шексне крестили финские племена. Хорошо смешавшись между собой в этническом плане, великорусский народ превосходно усвоил и южные, славянские, и финские языческие легенды, приправив все это христианской верой. Так что, по сути, верхневолжское христианство получилось религией с сильным языческим компонентом. Языческие праздники финно-угорских народов церковь приспособила к христианству, поскольку с ними проще было сладить полюбовно, нежели бороться. Бог Чампас стал соответственно Богом Отцом, а бог Шайтан Дьяволом, или Сатаной (так произносили Шайтана русские), мать всех богов Анге-Патяй стала Богородицей, Нишкипас Ильей, а бог свиней – аналог славянского Велеса, Василием Великим. Березовый веник, который ставили в красном углу, заменили иконой с зажженными свечками или лампадой. Языческие молитвы перемешались с христианскими. Новообращенные продолжали обращаться к силам стихий, называя их христианскими именами, только и всего. Никого не смущало, что своим богам они молятся на чужом языке, вплетая одинокие родные слова. Церковь не посягала на этих богов, она очень надеялась, что через пару веков исходные языческие боги забудутся. Получилось иначе: они продолжали существовать параллельно христианству, причем и пришлое население понемногу усвоило мифологию финно-угорских народов и их обычаи! И если в Днепровской Руси, как говорит Ключевский, существовало двоеверие (христианство плюс славянское язычество), то в Верхневолжской Руси было уже троеверие: к этому смешению вер добавились еще и боги местного розлива. Тем не менее это странное славянофинское население, из которого только часть была крещеной даже в XVII веке, считало себя христианами!
Земля болот и деревень
Так что народ, поселившийся в верховьях Волги, можно было только условно считать русским по антропологическому типу и христианским по верованиям. И в основной массе это был народ земледельческий, основой его хозяйства была земля. С городами на северо-востоке имелись большие проблемы. Все эти города появлялись только по княжеской воле, это были княжеские города – подчиненные, без всяких вольностей, заселенные переселенным народом. В основном на место городов тут становятся деревни, и не южные деревни с большим количеством домов, вышедшие из родовых владений, а крохотные деревеньки из двух-трех изб, поставленные на сухом пригорке среди болот. Земледелие было экстенсивное, то есть, сведя лес, крестьянин какое-то время эксплуатировал свой участок, потом переходил на новый, и так, постоянно уходя от использованных земель, он двигался все дальше на северо-восток. Конечной точкой расселения были Уральские горы, туда неспешно и двигалась русская колонизация.
«В восполнение скудного заработка от хлебопашества на верхневолжском суглинке, – пишет Ключевский, – крестьянин должен был обращаться к промыслам. Леса, реки, озера, болота предоставляли ему множество угодий, разработка которых могла служить подспорьем к скудному земледельческому заработку. Вот источник той особенности, которою с незапамятных времен отличается хозяйственный быт великорусского крестьянина: здесь причина развития местных сельских промыслов, называемых кустарными. Лыкодерство, мочальный промысел, зверогонство, бортничество (лесное пчеловодство в дуплах деревьев), рыболовство, солеварение, смолокурение, железное дело – каждое из этих занятий издавна служило основанием, питомником хозяйственного быта для целых округов».
Видите, какова разница с южной Русью?
О торговле тут благополучно забыто, крестьянину есть дело разве что до мены с соседями, хозяйство совершенно натуральное, для капитализации непригодное. При таком образе жизни есть все основания, что северо-восточный народ будет отличаться от южного своего соседа. Это наблюдательный, осторожный и терпеливый труженик, который крепко держится только за источник собственного благополучия – свою землю. Для работы на этой земле природа не отпускает ему много времени и много хороших дней, лето короткое, зимы долгие и трудные, вся основная работа приходится на теплое время года, следовательно, с весны до осени крестьянин трудится в поте лица, часто аврально, зимой он проживает собранный урожай с расчетом, что требуется оставить его часть для весеннего посева. Это объясняет психологическую особенность складывающегося народа – неумение трудиться размеренно и методично, зато умение переживать тяжелые периоды жизни, «затянув пояса», то есть собрав остаток сил.
«Невозможность рассчитать наперед, заранее сообразить план действий и прямо идти к намеченной цели, – говорит Ключевский, – заметно отразилась на складе ума великоросса, на манере его мышления. Житейские неровности и случайности приучили его больше обсуждать пройденный путь, чем соображать дальнейший, больше оглядываться назад, чем заглядывать вперед… Своей привычкой колебаться и лавировать между неровностями пути и случайностями жизни великоросс часто производит впечатление непрямоты, неискренности. Великоросс часто думает надвое, и это кажется двоедушием. Он всегда идет к прямой цели, хотя часто и недостаточно обдуманной, но идет, оглядываясь по сторонам, и потому походка его кажется уклончивой и колеблющейся… Природа и судьба вели великоросса так, что приучили его выходить на прямую дорогу окольными путями. Великоросс мыслит и действует, как ходит».
Если мы ищем свой особенный русский путь, добавлю я, и вдруг, к несчастью, его найдем, не окажется ли он все той же извилистой тропой, которая неизвестно куда ведет, разве что на точно такую же или – еще хуже – ту же самую извилистую тропу, которая раз за разом делает петли, пересекая саму себя?!
Отвратительная перспектива!
Между Киевом и Волгой
Юрий Долгорукий (1155–1157 годы) и юрьевичи
Предыстория перемещения части князей, недовольных порядками на Днепре, была такова. Упомянутый нами племянник Ярослава положил начало освоению северо-востока, поставив там город Ростов. Спустя столетие, когда между князьями шла кровопролитная война за право сидеть в Киеве, на передний план выдвинулся другой ростовский князь, известный как Юрий Долгорукий. Прежде чем стать киевским князем, Юрий сумел отделить Ростов с землями от Переяславского княжества; так на карте появилось Ростовское княжество, то есть земля, которую либо давали кокому-то князю, не претендующему на большее, либо в нагрузку к Переяславскому княжеству. Став великим ростовским князем (смешно, но факт), Юрий решил претендовать на гораздо большее – на мать городов русских. Заняв Киев, он посадил старшего сына Ростислава в Переяславле, Андрея – в Вышгороде, Бориса – в Белгороде, Глеба – в Каневе, Василька – в Суздале. Киевляне своего нового князя ненавидели, стоило тому выехать на время похода из Киева, город тут же отдали его сопернику Изяславу. Юрий снова пошел на Киев в союзе с половцами, но был отбит и постановлением князей отправлен в Суздаль. Не прошло и года, как он снова вернулся в Русь и снова с половцами. Киев он взял, просидел на столе два года и умер. После его смерти началась новая борьба, в конце которой Киев достался сыну Юрия князю Андрею Боголюбскому. В 1169 году посланный Андреем старший сын захватил город, официально Боголюбский считался великим князем пять лет. Но Андрей ненавидел и не понимал южные земли. Хотя он происходил все из тех же Рюриковичей, родиной он считал северо-восток, а стольным городом совсем не Киев, а крошечный Владимир-на-Клязьме. Так что в Киеве он посадил старшего из суздальских князей, брата своего Глеба, а сам не пожелал ни жить в Киеве, ни разбираться с проблемами южных князей. Так до него не поступал еще никто. Андрей начал перетягивание «старшей власти» на землю вятичей. А поскольку московская династия князей, хотя и кичилась родословной от киевских князей, все же ориентировалась больше на земли северо-востока, то для них, конечно, Киевская земля интерес потеряла. С этой поры южные земли становились своего рода «отрезанным ломтем». Южные города были слишком самостоятельными, южные князья слишком непокорными, юг ни в какую не хотел управляться из единого центра, и собрать всю эту родственную толпу можно было только ради большой войны, да и то не было ясно, на чьей стороне князья захотят выступать. Северо-восточные земли были изначально иными: они находились в подчиненном от князя положении, и города на них просто принадлежали князьям, нормальных городских прав у них отродясь не было. На северо-востоке князь имел полное право приказывать, казнить и миловать. На юге и на северо-западе ему бы этого не позволили. Так что с Андрея можно считать Северо-Восточную или Верхневолжскую Русь не частью Днепровского государства, а совершенно новым государством, вовсе не преемницей старой Руси, а чем-то еще невиданным, строящимся на непривычной основе. Центр этой новоявленной Руси довольно долго блуждает между четырьями ее крупнейшими городами – Ростовом, Владимиром, Суздалем и Тверью, пока, в конце концов, не остановится в крохотной Москве. Именно на этом северо-востоке укоренится и другой княжеский тип – «князь-вотчинник, наследственный оседлый землевладелец, сменивший своего южного предка, князя-родича, подвижного очередного соправителя Русской земли». В Днепровской Руси с ее старыми порядками, вольностью князей, постоянной пересадке их с места на место, такой князь не был бы понят или – правильно понят – как узурпатор вольностей. На северо-востоке указывать ему, какую политику вести, желающих не было.
