Игорь Князький - Тиберий: третий Цезарь, второй Август…

Мятежи в римских легионах редкостью не были. Даже при великом Гае Юлии Цезаре, любимце своих легионов, случилось несколько мятежей в годы гражданской войны. Знаменит был случай, когда он укротил мятежный десятый легион одним словом, обратившись к ним «граждане» вместо обычного «воины».{244} С солдатскими мятежами сталкивался и сам Август, тогда еще Октавиан. Причем однажды после главной своей победы над Антонием при Акциуме, когда он отослал в Италию часть войск. Те, требуя награду и заслуженной отставки, взбунтовались и Октавиану пришлось срочно вернуться в Италию, пробыть там в Брундизии двадцать семь дней и успокоить мятежи не словом, но делом: все требования ветеранов были выполнены.{245}

Так что был в римской армии и исторический опыт мятежей, и исторический же опыт их усмирения. И причины солдатских бунтов бывали разные, и полководцы успокаивали их, действуя по ситуации. Отсюда разные способы усмирения мятежных легионеров. Цезарь, к примеру, никогда не уступал мятежникам, всегда решительно шел против них.{246} Причины успешного прекращения мятежей при Цезаре не только, разумеется, удачно найденное им слово для обращения, но сильнейшее уважение, заслуженное гениальным полководцем у своих боевых соратников. Абсолютно чуждый жестокости Цезарь, тем не менее, зачинщиков мятежей карал сурово, действуя и здесь по обстоятельствам. Не обязательно следовала примерная казнь. Главных мятежников того самого знаменательного возмущения, успокоенного единственным словом «квириты», Цезарь покарал сокращением им на треть обещанной доли в добыче и земельных пожалованиях.

Август же, не бывший сам полководцем и потому не могущий претендовать на такую преданность легионеров, как великий Юлий, предпочел пойти на разумные уступки мятежным легионам, что в его положении было и разумно, и оправдано, и, главное, эффективно.

Таким образом, и опыт мятежей у римских легионеров был, и военачальники могли опереться на опыт предшественников.

Ко времени смены власти на Палатине в легионах накопилось предостаточно вполне основательных поводов для недовольства. Лишние годы службы, задержка жалования, усиление палочной дисциплины — все это, накапливаясь, ждало соответствующего момента, чтобы взорваться мятежом. Смена правителя империи была в жизни римлян событием новым, непривычным. Как-никак уже выросло два поколения людей, родившихся после окончания гражданских войн и не знавших другого владыки, кроме Августа. Потому уход из жизни престарелого императора стал событием, неизбежно будоражащим сознание всех римлян. А особенно тех, кто имел причины для недовольства. Реакция на все новое, непривычное всегда таит в себе неожиданности. Вот потому-то «смена принцепса открывала путь к своеволию, беспорядкам и порождала надежду на добычу в междоусобной войне».{247}

Наивысшая концентрация недовольных была, естественно, в легионах. И именно там известие о смерти Августа имело самые серьезные последствия. Так смерть правителя империи развязала мятежи в римской армии в Паннонии и на Рейне.{248}

Итак, вслед за вполне мирным и спокойным переходом от умершего Августа к его законному наследнику Тиберию высшей власти в Римской империи последовали мятежные выступления той самой силы, которая была главной опорой Августа и воплощала собой главную мощь римской державы. И эта сила была более всего знакома Тиберию, десятки лет с ней связанному. Такая вот злая ирония судьбы: взбунтовались легионы, расположенные там, где Тиберий одержал свои главные победы. Взбунтовались те, с кем он добыл свою славу.

Глава IV.

МЯТЕЖНОЕ НАЧАЛО

Первый мятеж разразился в летних лагерях в Паннонии, где размещались в то время три легиона — VIII Августа, IX Испанский и XV Аполлона. Командовал ими Квинт Юний Блез. Блез, получив известие о смерти Августа, решил почему-то, что наилучшим образом почтить память покойного владыки должно освобождением легионеров от привычных тягот повседневной службы. Что ж, событие неординарное, и Блез полагал, что и отметить его должно подобающе. Тем более что жестокость дисциплины в последнее время была, пожалуй, чрезмерной. Ведь именно в одном из этих легионов и стяжал в себе самую дурную славу тот самый центурион Луцилий по прозвищу «Подай другую!» Едва ли он был исключением…

Намерения Блеза были, конечно же, добрыми. Но всякая резкая перемена, как ничто другое, способна смущать человеческие умы и будить не самые лучшие страсти. Внезапная и совершенно непривычная праздность, вызванная нежданным освобождением от тягот обычных воинских обязанностей, повлияла на войско наихудшим образом. Накопившееся недовольство своим положением, ранее сдерживаемое суровой воинской дисциплиной, теперь выплеснулось наружу. Ведь и великодушие Блеза легионеры могли истолковать не как проявление добрых к ним чувств, но как очевидную слабость командования, неуверенность военачальника в себе. А это наилучший момент, чтобы предъявить требования перемен. Упустить его легионы, в составе которых были тысячи и тысячи недовольных, никак не могли.

Когда мятежные настроения овладевают массой вооруженных людей — жди беды! И она быстро последовала.

Дабы настроения переросли в действия, необходим решительный человек, способный исполнить роль предводителя. Такой в паннонском лагере трех легионов немедленно нашелся. Им стал рядовой легионер Перцений. Человек этот имел немалый опыт словесного воздействия на массу людей. В свою бытность гражданскую до поступления в армию он провел многие годы в театре, где достиг больших успехов в роли театрального клакера, выбившись даже в предводители таковых. Перцений был быстр на язык, умело улавливал настроения толпы и знал, как должно на нее воздействовать. В сложившемся в легионах положении он не мог себя не почувствовать, как рыба в воде. Здесь умелому клакеру, искушенному в искусстве распалять людей, что называется, и карты в руки. Причины всеобщего недовольства были всем понятны, а возможные требования совершенно очевидны. Нужен был только человек, способный взять на себя труд и решимость, все это должным образом сформулировать и огласить. Здесь Перцений и оказался в нужное время в нужный час.

Легионеры не могли не любопытствовать, какой будет военная служба после Августа. Разговоры об этом в лагере велись день и ночь, чему особо способствовала праздность, дарованная легионам великодушной добротой Квинта Юния Блеза. В разговорах этих Перцений не просто участвовал, но исподволь разжигал и без того большое недовольство солдат своим положением. Как опытный агитатор он собирал вокруг себя недовольных в вечернее и ночное время, когда благоразумные воины отправлялись в свои палатки спать. Известно, что в это время суток люди более всего податливы, а когда их множество, то особенно.

Агитация Перцения быстро принесла ему успех. У него незамедлительно появились сообщники, которые тоже стали призывать воинов к мятежу. Почва для этого была благодатная, а что именно должно требовать — все понимали. Перцению надо было только соединить пожелания воедино и донести их с помощью добровольных соратников до солдатской массы.

Перцений оказался умелым организатором. Выступал он перед недовольными легионерами так, как выступал бы перед народным собранием. И речь его нельзя не признать хорошо продуманной и преисполненной убедительнейшей аргументации, способной дойти до каждого солдата. Как пишет Тацит, Перцений спрашивал у воинов: «почему они с рабской покорностью повинуются немногим центурионам и трибунам, которых и того меньше? Когда же они осмелятся потребовать для себя облегчения, если не сделают этого безотлагательно, добиваясь своего просьбами или оружием от нового и еще не вставшего на ноги принцепса? Довольно они столь долгие годы потворствовали своей нерешительностью тому, чтобы их, уже совсем одряхлевших, и притом очень многих с изувеченным ранами телом заставляли служить по тридцати, а то и по сорока лет. Но и уволенные в отставку не освобождаются от несения службы: перечисленные в разряд вексиллариев, они под другим названием претерпевают те же лишения и невзгоды. А если кто, несмотря на столько превратностей, все таки выживет, его гонят к тому же чуть ли не на край света, где под видом земельных угодий он получает болотистую трясину или бесплодные камни в горах. Да и сама военная служба — тяжелая, ничего не дающая: душа и тело оцениваются десятью ассами в день; на них же приходится покупать оружие, одежду, палатки, ими же откупаются от свирепости центурионов, ими же покупают у них освобождение от работ. И право же, побои и раны, суровые зимы, изнуряющее трудами лето, беспощадная война и не приносящий никаких выгод мир — вот их вечный удел. Единственное, что может улучшить их положение, — это служба на определенных условиях, а именно: чтобы им платили по денарию в день, чтобы после шестнадцатилетнего пребывания в войске их увольняли, чтобы сверх того, не удерживали в качестве вексиллариев и, чтобы вознаграждение отслужившим свой срок выдавалось тут же на месте и только наличными. Или воины преторианских когорт, которые получают по два денария в день и по истечении шестнадцати лет расходятся по домам, подвергаются большим опасностям? Он не хочет выражать пренебрежение к тем, кто охраняет столицу: но ведь сами они, пребывая среди диких племен, видят врагов тут же за порогом палаток».{249}