Александр Чудинов - Французская революция: история и мифы
Ученые-марксисты всегда проявляли повышенный интерес к социально-экономической сфере жизни французского общества накануне, во время и после революции XVIII в. Однако начало осмыслению экономической подоплеки революционных событий положили ещё их современники. Проблема экономической обусловленности и последствий революции для хозяйственного развития широко обсуждалась участниками дискуссии, развернувшейся в английской публицистике 90-х годов XVIII в. и оказавшей большое влияние на последующие изыскания профессиональных историков. Причем, в данное русло дискуссия была направлена Эдмундом Бёрком, одним из наиболее ярких представителей консервативной мысли нового времени, который уже тогда поставил важнейший теоретический, не разрешенный в полной мере и поныне, вопрос об экономической детерминированности и цене революции[406].
Другая важная проблема, неизменно находящаяся в центре внимания марксистской историографии, — проблема классовой борьбы. Мы знаем, что ещё до Маркса её активно разрабатывали либеральные историки эпохи Реставрации, чьи труды позднее получили самую высокую оценку классиков марксизма. Одним из непосредственных предшественников Тьерри и Гизо, Минье и Тьера на этом поприще был опять же Э. Бёрк. Он ранее многих других указал на конфликт "денежного" и "земельного интересов" как на объективный фактор, ставший при определенных субъективных условиях предпосылкой революционного переворота во Франции.
Бёрк также был одним из первых, кто увидел и подверг критике противоречия нового социального строя, возможности для развития которого открыла революция.
В XIX в. историков интересовала в основном политическая сторона революционных событий. Героями большинства монографий выступали Мирабо и Лафайет, Бриссо и Дантон, Сен-Жюст и Робеспьер, а также другие видные деятели революции. Крестьянство и плебс появлялись в этих работах эпизодически, народные движения были там лишь фоном, на котором происходило действие, разыгрываемое немногими выдающимися актерами. Кто же из авторов вывел массы на авансцену? Обратимся к свидетельству столь признанного авторитета в этой области историографии, как П.А. Кропоткин: «У Тэна (курсив мой — А.Ч.) история революции является в совершенно ином виде, чем у других историков. Люди, на которых сосредоточивалось внимание прежних историков, у него исчезают. Его книга написана не для возвеличивания Робеспьера, как "История" Луи Блана, не для оправдания Дантона, как художественная история Мишле, — в ней видно, как народ делал революцию». И далее: "После Тэна формальная история революции уже невозможна. Будущая история революции должна быть историей народного движения за этот период"[407]. А вот мнение А. Собуля: "Не следует забывать, что Тэн указал направление поисков, которые не могли не принести плодов. Он пролил свет на социальный характер движения секций и показал, чем оно угрожало буржуазии"[408].
Тэн не только привлек внимание специалистов к народным выступлениям конца XVIII в., он также поставил задачу исследования социальной психологии и массового сознания революционной эпохи. В последнее время зарубежные историки-марксисты немало сделали для разработки этой темы[409], однако надо подчеркнуть, что именно Тэн первым широко использовал так называемый психологический метод при изучении событий революции. По словам Ж. Лефевра, благодаря Тэну, "коллективная психология стала для историка необходимым инструментом исследования"[410].
Ряд любопытных мыслей об отдельных аспектах революционного сознания высказал и О. Кошен. В частности, его привлекала проблема соотношения утопических представлений робеспьеристов об идеальных путях развития общества и реальной социально-политической ситуации во Франции конца XVIII в. С попыткой насильственного воплощения этой утопии в жизнь Кошен связывал некоторые особенности развития революционного процесса в период якобинской диктатуры[411]. Позднее, в конце 20-х годов в том же направлении вели чрезвычайно интересные изыскания советские историки Ц. Фридлянд и Я.В. Старосельский[412], но к сожалению, им не удалось завершить свои поиски, так как в 30-е годы оба были незаконно репрессированы.
Из-за недостатка времени мы не можем подробно остановиться на исследованиях современных консервативных историков революции. В нашей специальной литературе о них, особенно о представителях "ревизионистского" направления[413], написано уже довольно много, причем в ряде статей намечен гораздо более объективный подход к освещению данного течения историографии[414], чем это делаюсь ранее по отношению к их предшественникам.
Впрочем, и уже сказанное дает достаточные основания признать: марксистская наука должна использовать положительный опыт, накопленный консервативной историографией. Разумеется, прежде его надо изучить, а потому нужны самые широкие и объективные исследования в этой области[415]. Естественно, они вовсе не предполагают отказа от критики работ консервативных авторов, но содержание этой критики должно стать совершенно иным, чем прежде. До сих пор она нередко сводилась к констатации консервативного характера воззрений того или иного историка, что, как правило, оказывалось достаточным для признания его построений ненаучными. Установление действительной принадлежности исследователя, далеко не всегда им самим признаваемой, к определенной историографической традиции, бесспорно, необходимый этап научной критики. Необходимый, но не последний. Решающим фактором при оценке исторических трудов должна быть их познавательная значимость, а не идеологические установки автора. Если же консервативное мировоззрение исследователя обусловило в каком-либо конкретном случае тенденциозное, искаженное изображение действительности, критик обязан показать, что выводы данного историка неудовлетворительны именно в силу недостаточной научности, а отнюдь не потому, что тот, кто их сделал, имеет взгляды, отличные от его собственных.
Только так можно обеспечить марксистским исследованиям развитие на основе синтеза научных достижений всех без исключения направлений мировой историографии.
В ходе дискуссии того же "круглого стола" вопрос о необходимости пересмотреть отношение к историкам консервативного и "ревизионистского" направлений и перейти от "опровержения ради опровержения" к изучению их работ был поднят и в выступлениях ряда других участников (А.В. Адо, Л.А. Пименовой, В.В. Согрина, А.М. Салмина)[416].
Впрочем, тенденция трактовки научных оппонентов как идеологических противников была тогда все ещё сильна, хотя и она претерпевала определенные изменения. В данной связи весьма показательна программная статья академика А.Л. Нарочницкого, вышедшая накануне 200-летия Французской революции. Автор статьи курировал в Академии наук программу мероприятий, приуроченных к этому юбилею, и его выступление на страницах журнала "Новая и новейшая история" носило откровенно установочный характер: маститый академик обозначал для нового поколения отечественных историков Французской революции те направления, по которым они должны вести свои исследования[417]. Среди прочего прозвучал и призыв подвергнуть критическому анализу работы О. Кошена:
«Почти неизвестным для советских ученых является консервативный историк первой четверти XX в., неоднократно уже упоминавшийся О. Кошен. Его книги об упрочении в 1793–1794 гг. неких "обществ мысли", фанатически добивавшихся осуществления чисто абстрактных идей Руссо о равенстве и общей воле, стали евангелием историков ревизионистской школы, прежде всего Ф. Фюре. Труд Кошена пронизан отвращением к якобинизму и натянутыми искусственными концепциями. Представляется целесообразным подвергнуть анализу взгляды Кошена, первым выступлением которого была защита И. Тэна от критики его А. Оларом… Всегда лучше иметь дело с оригиналом, а не его копией: критика Кошена будет более плодотворна, чем разбор повторения его мыслей историками-"ревизионистами"»[418].
Похоже, сам А.Л. Нарочницкий был не слишком хорошо знаком с творчеством Кошена: в книгах последнего речь шла о распространении "обществ мысли" в дореволюционный период, а не в 1793–1794 гг., когда на смену им пришли революционные клубы. Да и определение погибшего в 1916 г. Кошена как "историка первой четверти XX в." выглядело не очень точным. Иными словами, этот французский исследователь был тогда "почти неизвестен" не только советским ученым в целом, но и самому автору статьи. Впрочем, это не помешало последнему дать четкую установку на "изобличительную" трактовку идей Кошена, априорно охарактеризованных как "натянутые искусственные концепции". Тем не менее статья отражает и явный прогресс даже в этом "обличительном" подходе: для "опровержения" консервативного историка она призывает хотя бы изучить его работы, без чего раньше вполне обходились.
