Книга и писатель в Византии - Александр Петрович Каждан
Византийцы, разумеется, воспринимали литературные памятники не только на слух, но и читали книги.
Что же они читали? Книгой книг была для них прежде всего Библия, и византийские библии сохранились до нашего времени во множеств копий. Среди них и полная Библия (греческий перевод Ветхого завета, так называемая Септуагинта, вместе с Новым заветом), наиболее древние экземпляры которой датируются IV столетием, и ее отдельные части (Восьмикнижие, Пророки, Четвероевангелие и т. п.), и, наконец, обособленные библейские книги (самой распространенной из них была псалтирь). Уцелели некоторые роскошные лицевые рукописи библейских книг, выполненные по специальному заказу, но есть и совсем простые, лишенные броских украшений.
Библия сопровождала византийца повсюду: на библейских псалмах он обучался грамоте, клятвой на Библии подтверждал справедливость своих слов, во время богослужения слушал отрывки из Библии, главным образом из евангелий и посланий апостольских.
Существовали специальные издания Библии для богослужебных целей, где текст был разорван на кусочки, предназначенные для чтения в церкви в определенные дни церковного календаря: так называемые Евангелие-апракос и Апостол.
Библия достигала византийского читателя и, если так можно выразиться, опосредствованно, через богословскую литературу. Будь то сочинения по экзегезе (толкованию) Библии, или догматические произведения (изложение принципов христианского вероучения), или полемические книги — против латинян, мусульман или еретиков, — или рассуждения об устройстве Вселенной (так называемые «шестодневы» и «физиологи»), авторы непременно возвращались мыслью к верховным своим авторитетам, к Ветхому и Новому заветам. Византийские мистики, наставлявшие читателя, как по духовной лестнице подняться до слияния с божеством, и византийские проповедники, бичевавшие пороки паствы, постоянно оглядывались на библейские притчи и библейские образцы. Библейские темы лежали в основе византийской литургической поэзии — песнопений, входивших как составная часть в церковное богослужение.
К библейским и «околобиблейским» книгам примыкает своеобразный раздел церковной литературы — агиографические памятники, жития святых. Это повести о мучениках, пострадавших за веру от руки языческих гонителей; и об аскетах, превративших свою жизнь в непрерывный подвиг во славу божью: о столпниках и затворниках; о нестяжателях, пренебрегших богатством и славой; о заступниках за сирых и убогих; о юродивых и провидцах, которым подчинялись стихии и к ногам которых смиренно ложились львы пустыни. Жития издавались отдельными книгами или же сборниками, которые получили свое название — «минологии» — от греческого слова «мин» (месяц), ибо в них агиографические памятники располагались, подобно евангельским чтениям в апракосе, по месяцам и дням церковного календаря, в котором каждые сутки были посвящены какому-нибудь святому.
Человек XX столетия оглядывает в удивлении все это изобилие жанров церковной литературы, но ведь не приходится отрицать, что в жизни средневекового человека религия играла большую роль. Почти на все мировоззренческие вопросы византиец искал ответ в богословских книгах: здесь обнаруживал он и этический идеал, и учение о космосе, и сведения по антропологии — науке о человеке, и политико-экономические максимы, и прежде всего систему взглядов на бога и бесконечность, на смерть и бессмертие. Христианство было «всеобщим языком» Византии, как и всей средневековой Европы, и на этом языке говорила и официальная церковь, поддерживавшая государство, и еретическая антицерковная и антигосударственная оппозиция.
Но при всем том круг византийского чтения не сводился только к богословско-агиографическим памятникам, не они одни отвечали на вопросы любознательного читателя. В ходу оставались античные авторы: Гомер и Пиндар, трагики и Аристофан, историки и ораторы, Плутарх и Элиан. Византийцы читали, переписывали и комментировали греческих философов, математиков, астрономов, врачей, агрономов. Отвергая языческое мировоззрение, византийцы отнюдь не отвергли языческую книгу, а многие из образованных подданных василевса преклонялись перед античной литературой.
Собственная светская литература византийцев также представлена множеством жанров. Оставим в стороне научную книгу, хотя в средние века грань между научной литературой и беллетристикой воспринималась как гораздо более расплывчатая, нежели ныне. Коснемся только того, что может быть названо художественной литературой.
Исторические сочинения в Византии, как и в античные времена, оставались и наставительным, и развлекательным чтением. Они были весьма популярны и весьма разнообразны по характеру и по форме. На одном полюсе всемирно-исторические хроники, начинающие повествование от сотворения мира и предлагающие читателю объективизированный эпический рассказ о торжестве христианского благочестия и карах для грешников. На другом — своеобразные мемуары, где автор охватывает обозримый период времени и подробно повествует о себе и своей роли в современных событиях. Тут и обширные компендиумы, и краткие (так называемые малые) хроники, и исторические книги в прозе и в стихах. Византийцы тянулись к прошлому, остро чувствовали связь прошлого с настоящим, и неудивительно, что именно в этом жанре достигли особенно интересных результатов. Об одном из одареннейших византийских историков, о Никите Хониате, мы уже говорили подробно.
Исторический факт служил материалом не только для летописи в собственном смысле слова, но и для так называемого энкомия, похвального слова. Энкомий по сути дела — двойник жития, только объект его не мученик и аскет, а император, полководец или даже писатель. Грань, разумеется, едва различима не только потому, что героем энкомия мог быть патриарх, а героем жития — полководец, но и потому, что в византийском похвальном слове светское лицо наделялось обыкновенно и светскими достоинствами (мужеством, разумом, красноречием), и христианскими добродетелями (благочестием, человеколюбием, смирением). Да и структура энкомия и жития во многом совпадала: и то и другое, к примеру, следовало начинать с рассказа о благородстве происхождения прославляемого героя и о достоинствах его родины.
Самих византийцев, впрочем, больше занимало отличие энкомия не от жития, а от исторического сочинения. «Я пишу историю, а не энкомий» — эту ставшую стандартной фразу мы встречаем у многих византийских историков. Различие обоих жанров особенно бросается в глаза при сопоставлении двух сочинений, созданных одним автором. Один и тот же писатель одно и то же событие нередко освещает по-разному в хронике и в похвальном слове. Мы гадаем, в чем причина — в забывчивости или, может быть, в политическом конформизме, позволявшем легко менять убеждения. Признавая за византийскими писателями все человеческие слабости — и дурную память, и политическую непоследовательность, мы должны все-таки сделать известную скидку и на специфику жанра, на суровую требовательность литературного этикета.
