Пантелеймон Кулиш - Повесть о Борисе Годунове и Димитрии Самозванце
Обряд венчанья соединен был с другим, небывалым дотоле в России, обрядом: Марина была коронована. При этом католикам показалось неучтивством, что для них не приготовили седалищ, и королевские послы громко потребовали себе кресел. Царь сказал им через Власьева, что в русских церквях не сидят и сам он сидит только по случаю коронации. Но вельможные паны не успокоились от этого ответа и, отойдя в сторону, сели на чем могли, к великому соблазну православных.
В записках иноземцев характеристически рассказано, как царь обходился в церкви с своими вельможами: «Не излишним будет упомянуть, каким образом царь, в продолжение этого обряда, хотел показать послам свое величие: подозвав знатнейшего сенатора, Василия Ивановича Шуйского, он велел подставить себе скамейку и положить на нее свои ноги; то же приказал сделать и брату его, Дмитрию Шуйскому; потом выслал их обоих с каким-то повелением; вместо их, подозвал других знатных бояр и велел им держать себя под руки; выслав и этих, призвал снова других князей. Так он подзывал и высылал своих вельмож несколько раз. Все они должны были исполнять такие поручения, каких наши государи не дают и последнему дворянину.»
При выходе из церкви, осыпали царя золотыми монетами, на которые толпа бросилась, тесня и толкая друг друга. Пишут, что многие дрались даже палками и что в суматохе досталось довольно палочных ударов и полякам из посольской свиты. Приняв такие подарки с огорчением, они разъехались по квартирам и не провожали царя во дворец.
Подходя к палатам, Дмитрий заметил толпу знатных панов и приказал бросить в нее несколько португальских червонцев; но никто из них не поднял их; даже, когда два червонца упали одному пану на шляпу, он стряхнул их долой.
Это было столкновение двух наций, из которых каждая, в лице своих представителей, старалась возвысить свое достоинство. Так польские послы отказались присутствовать на свадебном пиру Дмитрия оттого, что им не дано места за одним столом с царем и царицею. Об этом шли у них долгие переговоры с Власьевым, которому они напоминали, как он, будучи царским послом в Кракове, сидел за обедом вместе с королем. Власьев отвечал на это очень оригинально: «Правда, я, быв посланником, имел место за одним столом с королем вашим, но это случилось потому, что за тем же столом сидели послы папский и цесарский; следовательно меня посадить за другим столом было невозможно. Наш цесарь не только не менее папы и римского цесаря, но еще более: у нашего преславного цесаря каждый поп — папа.» Дмитрий хотел показать русским, что ни союз, ни родство с поляками не могут заставить его низойти, хоть одною ступенью ниже, с высоты московского престола. Он обещал Польской республике уступки другого рода, но не дозволил послам сидеть с собою и даже тестя своего, гордого воеводу сендомирского, заставлял стоять почтительно у царского стола во все время обеда, вместе с знатною полькою, Тарло.
Но этому величию предназначено было сиять еще лишь несколько дней. Заговорщики действовали не в одной Москве, но склонили и новгородцев, старых приверженцев рода Шуйских, действовать против самозванца. Гибель Дмитрия и многих поляков была близка. Поляки приспешили ее собственным безрассудством. Их набралось тогда в Москве около 4 тысяч, и всё это была, по большей части, молодежь, своевольная и жаждущая разгульных удовольствий. Не раз, возвращаясь с веселого пира, вооруженные толпы поляков пробегали ночью по московским улицам с музыкой, плясками и бешеными восклицаниями, не спускали никому встречному, рубили саблями горожан, вытаскивали из колымаг знатных московок и бесчестили среди улиц, вламывались даже в дома и на всяком шагу, пьяные и трезвые, выказывали презрение ко всему русскому. Царь, среди свадебных праздников, не мог всего этого знать, — иначе он не спустил бы полякам, как и прежде, когда, после одной ссоры их с русскими, он вытребовал от них зачинщиков и посадил в тюрьму. Теперь бояре с умыслом не доводили до его сведения неистовств поляков; а между тем народ все более и более убеждался, что царь не истинный Дмитрий и что страшная беда грозит отечеству.
Об этом говорили уже вслух на всех рынках. Немецкие алебардщики, схватив одного из дерзких говорунов, привели во дворец и донесли царю, что москвичи затеяли мятеж. Дмитрий сделался осторожнее, велел своей гвардии быть безотлучно во дворце и приказал допросить возмутителя. Но бояре уверили царя, что виновник болтал дерзкие речи от глупости, в пьяном виде, что и трезвый он умнее не бывает. «Не слушай, царь», говорили они, «лихих наушников, немцев. У тебя ли нет силы для усмирения мятежа, если б его и затеяли?» Знали бояре слабую сторону характера его — самонадеянность и хвастовство неустрашимостью; знали и то, какую важность придает он приверженности к себе простонародья, на которого суд он любил отдавать своих обличителей и заговорщиков: их уверения успокоили Дмитрия, который без этого, может быть, сделал бы попытку к разузнанию тайных сетей, раскинутых на его пагубу, и отвратил бы свою гибель.
Сделав отвод для большинства его приверженцев условными словами: «Поляки губят царя», бояре продолжали уменьшать это большинство возмутительными слухами, которые проносили в толпах их темные клевреты. Начальники немецкой гвардии, три дня сряду, доносили царю на бумаге о таящейся в Москве измене; но царь, в ослеплении своим могуществом, твердил: «Все это пустяки!» и оставлял без исследования доносы их. Не образумили его и толпы народа, собиравшиеся ночью на улицах с намерением разбивать дворы, наполненные поляками: это казалось ему национальною враждою к иноземцам и завистью нищей сволочи к богатству свадебных гостей. Поляки, уведомленные также немцами о заговоре, донесли о том царице; но когда донос дошел до Дмитрия, он смеялся трусости панов и отправил к послам Бучинского с успокоением: «Я», говорил он, «так хорошо взял в руки свое государство, что без моей воли ничего быть не может.» Паны, однакож, не успокоились, и некоторые из них учредили на своих дворах крепкую дневную и ночную сторожу.
За два дня до условленного к мятежу времени, волнение затихло, но это было оттого, что все заговорщики готовились на решительный удар. Еще раз, накануне, обнаружился признак, который, по-видимому, должен бы был встревожить всякого; но Дмитрий, обреченный уже на смерть судьбою, равнодушно смотрел на сгущающиеся вокруг него тучи. В Москве перестали продавать полякам порох и оружие. Жолнеры польские сказали об этом Юрию Мнишку, а Мнишек царю; но тот принял его донос, как беспокойство трусливого человека. Он уже освоился с небольшими вспышками народного неудовольствия. Беспрестанные доносы только раздражали его. Он досадовал, что ему не дают веселиться в первые дни супружества, и велел даже наказывать иных доносчиков. Внимание его, в эти предсмертные дни, было обращено больше всего на приготовление великолепного конского ристалища, турнира и огнестрельной потехи.
Эти приготовления дали врагам Дмитрия новое средство внушить народу, что царь, под видом ристания, готовится истребить знатнейших бояр, дворян, голов, сотников, стрельцов и, вместе с ними, простолюдинов, которые за них вступятся.
Приспело, наконец, время, когда партия Шуйского начала действовать решительно. Вечером, с 16 на 17 мая, в восьмые сутки после свадьбы Дмитриевой, в пятницу, бояре отдали, именем царским, немецкой гвардии приказ разойтись по домам, так что во дворце осталось только 30 алебардщиков, и в ту же ночь впустили в Москву 18 тысяч стрельцов, которые были отправлены царем к Ельцу и ожидали умышленного вместе с боярами бунта в миле от города; заняли все 12 городских ворот и не пускали никого ни в Москву, ни из Москвы.
Поляки, между тем, мирно спали, утомленные вечерними пирами и успокоенные тем, что истекшие сутки прошли в совершенной тишине, со стороны москвичей. Дмитрий также, накануне, долго веселился и поздо лег в постель. В царских покоях было только несколько слуг из поляков и немного музыкантов. Там же спал и верный Басманов, на этот раз так хитро обойденный боярами, что вовсе не воображал, до какой степени доведено их дело.
Василий Шуйский и его соучастники, бояре, дети боярские, стрельцы и отважнейшие из торговых людей, всего человек 200, провели ночь в совещаниях и в разъездах по городу. Они таинственно окликали дома своих товарищей, также без сна ожидавших набата; клали роковые надписи на воротах домов, занимаемых поляками; осматривали стражу, расставленную у въездов в Москву; наконец съехались на Красной площади, и, едва восходящее солнце сверкнуло по их тяжелым латам, кольчугам, шишакам, рогатинам и боевым секирам, ударили в колокол у Ильи Пророка. На этот сигнал отвечали по всем церквам в Ильинской улице, потом в Успенском соборе, и через минуту загудело по всей Москве несколько тысяч колоколов. Прежде всего прибежали на Красную площадь люди, составлявшие ближайший круг приверженцев Шуйского. Их подкрепляли преступники, выпущенные из темниц и наскоро вооруженные копьями, протазанами, кольями и чем ни попало. Не дожидаясь большего многолюдства, опасного для предпринятого дела, Шуйский повел отважную толпу в Кремль через Спасские ворота, держа в одной руке крест, а в другой меч. А между тем особо изготовленные толпы обступили квартиры поляков и не позволяли никому выйти за ворота. На вопросы прибывающих с каждой минутой жителей, клевреты Шуйских отвечали: «В Кремль! в Кремль! Поляки губят царя!» Народ, не зная ничего о замысле против Дмитрия, неистово толпился в Кремль, где уже густая толпа вооруженных обступила бурным приливом царские палаты.
