Александр Свечин - Клаузевиц
Шарнгорста заменил Гнейзенау. Комбинация Блюхер — Гнейзенау считается образцом координации усилий командующего армией и начальника штаба армии. Понятие начальника штаба, в современном германском широком толковании, впервые зародилось в русской армии при Екатерине II. Обстоятельства рождения этого понятия не слишком почетны для русского командования. После того, как русская армия в сражении под Нарвой взбунтовалась против, иностранных офицеров и главнокомандующего, герцога де-Круа, который был вынужден бежать под защиту шведских штыков, в русской армии XVIII века, особенно в период царствования Екатерины II, было установлено определенное предпочтение «национальному» командованию. Во главе русской армии ставился обычно вельможа, иногда временщик. Так, например, в турецкой войне был назначен командующим Румянцев, побочный сын Петра I, очень светский, просвещенный человек, но никогда не тянувший строевой лямки и только поверхностно знакомый с военным искусством. Для него Екатерина не поскупилась выписать из-за границы за хорошие деньги самого толкового и просвещенного немецкого офицера, с лучшей боевой репутацией, и поставила его при нем в качестве доверенного советчика и фактического распорядителя при вельможе. В значительной степени на звание организатора румянцевских побед имеет право Баур, основатель русского генерального штаба, первый начальник штаба в новой истории.
С развитием революционных войн и усложнением военного дела старый немецкий генералитет оказался также в положении вельмож, не знающих новых требований войны, затрудняющихся в быстрой оценке новых явлений и требующих для руководства заботливых нянек, с твердой волей, кипучей энергией, по-новому обученных. Только передавая фактическое руководство отборным силам более молодого поколения дряхлое немецкое командование могло противостоять тем маршалам-командирам совершенно нового облика, которых выдвинула французская революция. Командующий должен был представлять старшинство, феодальный авторитет и возглавлять молодые силы, устранять препятствия для широкого использования их мысли и энергии. Таковы в мировую войну были отношения Гинденбурга и Людендорфа.
Отношение Гнейзенау к Блюхеру было проще в том смысле, что Гнейзенау не только полностью вершил все оперативные и тактические дела, но и наблюдал за достоинством поведения старого малограмотного рубаки, вознесенного партией реформы на пост мирового значения. Отношения Блюхера к Гнейзенау очень красочно выделяются в следующем эпизоде, приводимом Дельбрюком, как совершенно достоверный факт. В 1814 году, при наступлении на французской территории, Блюхер со своим штабом разместился в богатом поместьи наполеоновского генерала. Управляющий имением роскошно сервировал обед штаба. У Блюхера разгорелись глаза на массивное художественной работы серебро, которым был украшен обеденный стол, и он сказал, что французские генералы, разгуливая по Германии, не стеснялись захватывать с собой ценные вещи и потому у них дома такая роскошь, а вот он, Блюхер, командует с отличием армией, но не может подать при приеме гостей такого серебра. Это, в конце концов, так возмутительно, что превосходит предел его, Блюхера, терпения. Поэтому он приказывает своему адъютанту после обеда немедленно запаковать все серебро в доме и приобщить к его вещам. Гнейзенау, слушая эту тираду, постепенно краснел, но затем вскочил: «Как не стыдно вашему превосходительству отдавать такое распоряжение!» Блюхер, получивший подобное замечание перед лицом всего штаба, заволновался: «Ну, ну, пожалуйста, не грубите вашему командующему армией; а впрочем, если вы это так близко принимаете к сердцу, пусть все серебро останется здесь, чорт с ним». Клаузевицу не пришлось остаться в составе штаба Гнейзенау, на театре, где решалась судьба Наполеона. Формирование русско-германского легиона, в списках которого числился Клаузевиц, было закончено.
Александр I отозвал Клаузевица на должность начальника штаба корпуса Вальмодена, в который с другими контингентами, входил этот легион. Корпус Вальмодена выполнял задачу обсервационной армии— наблюдал за сильным корпусом Даву, сосредоточившимся в Гамбурге. Эта второстепенная задача была совершенно не по сердцу Клаузевицу. «Эта армия представляется мне лягавой собакой, делающей стойку перед стаей куропаток. Если охотник не явится, куропатки могут быть спокойны. Легко может случиться, как рассказывает Мюнхгаузен[19], что собака будет так долго стоять, а куропатки — сидеть, что на следующий год удастся разыскать только их скелеты друг против друга».
В то время, когда разыгрывались решительные события осенней кампании 1813 года у Дрездена и Лейпцига, Клаузевиц вынужден был «делать стойку» на Даву в Гамбурге, а в момент похода союзников в 1814 году на Париж — блокировать крепости в Голландии и Бельгии. Мысленно Клаузевиц был со своим другом Гнейзенау на главном театре военных действий.
Относительно продолжительного маневрирования перед сражением под Лейпцигом Клаузевиц писал Марии: «эта война должна закончиться, как вертящееся огненное колесо фейерверка, сильным взрывом изнутри, в течение которого в один момент сгорят все огни».
Перед вторжением во Францию Клаузевиц пишет Гнейзенау о необходимости форсирования Рейна и развития операций без какого-либо перерыва вплоть до заключения мира, до Парижа включительно. «Все, что можно было возразить против вторжения во Францию, вплоть до Парижа, звучит теперь фальшиво и не соответствует обстановке. Наши армии будут только на полпути, когда разразятся заговор в Париже, бунт во французских войсках, восстание провинций, и будет не трудно обеспечить два устоя длительного мира — самостоятельность Голландии и Швейцарии».
Таким образом, в этот решительный год войны с Наполеоном Клаузевицу фактически приходилось удовлетворяться созерцанием издалека. Он писал Гнейзенау: «часто мне приходилось дрожать за успех в целом. Не всегда я был достаточно осведомлен, чтобы следить за отдельными нитями оперативной ткани и правильно оценивать слабые места. Однако, вы знаете, что я достаточно искушен в прусской государственной мудрости и берлинских фокусах, и, конечно, не допускаете, что я мог быть обманут газетной мишурой, подобно покупателю, которому спускают вылощенный, но недоброкачественный товар».
Будущее озабочивало Клаузевица. Расходы по русско-германскому легиону покрывались Англией, но состав его — эмигранты и дезертиры из войск различных немецких государств — чувствовали себя бездомными, осиротелыми детьми. Что с ними будет при заключении мира? Не захочет ли одно из возрожденных немецких государств или Голландия признать этот легион за ядро своей армии? Вопрос разрешился при заключении мира включением русско-германского легиона в прусскую армию, о чем усиленно хлопотал Гнейзенау. Автоматический переход Клаузевица из русской армии в прусскую был подтвержден королевским приказом 11 апреля 1814 года.
В течение двух лет службы России Клаузевиц, вопреки его пессимистическим оценкам, оказался далеко не мертвым грузом для русской армии. Он содействовал повышению уровня тактических и стратегических взглядов в русской армии. Вариации к его «Важнейшим принципам войны», во французском переводе, имелись и у Барклая. Толь часто опирался в своих суждениях на меткие замечания Клаузевица. Он содействовал провалу гибельного Дрисского лагеря. В штабе арьергарда ему были обязаны рядом толковых тактических указаний. Он одним из первых понял огромные выгоды широкого отступательного маневра при данном соотношении сил и гибели, угрожавшей Наполеону в конце его победного шествия. Он много поработал и как рядовой офицер. Содействуя заключению Таурогенской конвенции, он втягивал Россию в продолжение войны, которая должна была закончиться только в 1814 году взятием Парижа. Мы можем утверждать даже, что только в 1812 году Клаузевиц развернул крупную практическую деятельность. В рядах же прусских войск ему не суждено было в течение всей жизни достигнуть каких-либо осязаемых практических результатов. И весь ценнейший непосредственный боевой опыт войны с Наполеоном был впитан Клаузевицем в то время, когда он состоял на русской службе.
В короткой пятидневной кампании 1815 года против армии возвратившегося с Эльбы Наполеона Клаузевиц занимал должность начальника штаба корпуса Тильмана, одного из четырех корпусов Блюхеровской армии. Но тогда как три другие корпуса решали судьбу Наполеона на поле сражения у Ватерлоо, корпус Тильмана находился у Вавра в заслона на второстепенном участке против французского корпуса Груши. А действия на второстепенном направлении никак не подходили к характеру Клаузевица: он в них не проявлял необходимой выдержки.
На другой день после сражения у Ватерлоо, когда Клаузевиц уже знал о решительном разгроме Наполеона, Груши атаковал Тильмана у Вавра. Последний — очень посредственный генерал — отступил и впоследствии свалил ответственность за отступление на Клаузевица, будто бы посоветовавшего не ввязываться в упорное сопротивление против сильнейшего врага (18 тысяч против 33 тысяч человек), а отступить, так как с каждым шагом Груши вперед шансы полного его уничтожения нарастали. А Груши воспользовался этим отскоком, чтобы самому начать поспешное отступление, которое ему и удалось, несмотря на критическую обстановку. Таким образом, бой под Вавром представляет собой сомнительный стратегический успех.
