Филипп Дженкинс - Войны за Иисуса: Как церковь решала, во что верить
В ноябре 428 года Анастасий произнес проповедь, содержавшую такое грозное предупреждение: «Да не дерзнет никто называть Марию Theotokos, ибо она была просто женщиной, а Богу невозможно родиться от женщины». Эти слова вызвали бурную реакцию. Если Мария не родила Бога, кого она родила? Не хотел ли Анастасий сказать, что Мария родила обыкновенного ребенка, которого нельзя считать подлинно божественным? Или Иисус был обычным человеком, который позже стал Богом? Сторонники Анастасия теперь восклицали: «Анафема да будет тот, кто называет святую Марию Theotokos». Это так напугало молящихся, что некоторые выбежали из церкви, а многие – включая монахов и светских благотворителей – не стали причащаться[184].
Несторий оказался перед неразрешимой дилеммой. Он мог публично отречься от Анастасия и его сторонников и тем самым избежать богословской бури, но этим он показал бы слабость своей власти и неспособность набирать команду подчиненных. Либо он мог вступиться за Анастасия, рискуя услышать обвинение в ереси уже в свой адрес. Он выбрал второй путь и произнес ряд бесед, где осуждал тех, кто неспособен отличить человеческое от божественного. По мнению Нестория, во Христе божественная и человеческая природа не достигали полного единения (henosis), но вступали в менее совершенный союз типа соприкосновения (sunapheia). Сочетание двух природ создавало одно лицо, prosopon, но это было нечто меньшее, чем ипостасное единение, за которое стоял Кирилл. Обращаясь к папе римскому Целестину, Несторий жаловался на то, что люди, говорящие о Theotokos, страдают тяжелым богословским недугом, «сродни зловонной язве Аполлинария и Ария. Ибо они сводят союз Господа с человеком к своего рода смешению»[185].
Матерь Божья
Критикуя термин Theotokos, Несторий прикоснулся к самой сердцевине христианского парадокса. Сегодня нас не шокирует это слово, поскольку молитва «Радуйся, Мария…» сделала выражение «Матерь Божья» привычным в западном мире на большинстве его языков. Однако из этого термина следовало, что юная девушка из отдаленного селения на окраине Средиземноморья была матерью Бога, сотворившего мир из ничего, создавшего солнце и звезды, заключившего завет с Авраамом и Моисеем, являвшегося в огне и дыме на Синае. Это возмущало тех, кто привык логически мыслить.
И особенно тревожились христиане, которые выросли в мире, наполненном образами великой и ужасной матери богини, предшественницы прочих богов, царствовавшей вместе с ними, – скажем, египетской богини Изиды или Кибелы, которую почитали в Малой Азии. Не означало ли это, что Матерь Бога – самостоятельная богиня, которая своим величием даже затмевает собственного сына? «Есть ли у Бога мать?» – вопрошал в проповеди Несторий. Как же мы сможем тогда обвинять язычников в том, что они придумали всех этих матерей для своих богов? Нет, утверждал он: «Творение не носило во чреве Творца, но она родила человека, орудие божества»[186].
Несторий не желал видеть христианское учение оскверненным чужеродными элементами, особенно когда их туда вносит народное благочестие, которое часто заимствует что-то у язычников. В те времена почитание Девы Марии становилось все более популярным, так что Мария превращалась в божественное существо, подобное Христу. Уже во II веке апокрифические евангелия распространяли представление о превознесенной Марии, вечной деве, чья жизнь походила на жизнь ее сына. К IV веку появилась идея о том, что она не умерла обычной смертью, но была вознесена на небеса. Образы Девы с Младенцем – иконы и статуи – стали самым распространенным сюжетом религиозного искусства, причем они походили на древние языческие образы богини с божественным сыном – Изиды и Гора. Епископ IV века Епифаний в своих трудах призывал четко отличать поклонение (latreia), подобающее Богу, от почитания (proskunesis), которое справедливо воздается Марии. Тот факт, что ему пришлось коснуться данного вопроса, указывает на то, что некоторые христиане эту границу нарушали[187].
Несторий не желал видеть христианское учение оскверненным чужеродными элементами, особенно когда их туда вносит народное благочестие, которое часто заимствует что-то у язычников
Как бы то ни было, проповеди Нестория разъярили его слушателей, которые увидели в нем откровенного ересиарха. Усугубило его положение и то, что он произносил эти проповеди около Рождества, праздника в честь рождения Христа. Казалось, Несторий умаляет значение Христа и Марии – а тем самым, согласно популярным представлениям, задевает честь слушателей. К достоинству Христа с особой ревностью относились монахи, считавшие себя небесными воинами на передовой линии духовной битвы против сил зла. В этой битве им постоянно нужно было подкреплять себя Евхаристией, Телом Христовым, но доктрина двух природ умаляла святость и божественность таинства, придавая ему характер символического воспоминания. Теория двух природ лишала их оружия, необходимого для духовной битвы[188].
Чем больше противники Нестория размышляли над его идеями, тем опаснее им представлялись их последствия. Если Христос действительно обладал двумя природами, обе они достойны поклонения: как Иисус, так и Христос, – и в результате божество начинало казаться чем-то вроде собрания богов на горе Олимп. Или, быть может, Несторий предлагает нам верить в собрание или ассоциацию божественных лиц, что напоминает представления гностиков о божественной pleroma, Полноте. Историк VI века Евагрий видел в Нестории в буквальном смысле участника дьявольского заговора по разрушению церкви. Архиепископ должен также быть иудействующим, который видит во Христе великого пророка, наподобие Моисея, но не воздает должного его божественному статусу. В Нестории вернулась к жизни ересь эбионитов, древних иудеохристиан[189].
Несторий оказался без почвы под ногами и не знал, что делать. Он предложил называть Марию Christotokos, Христородицей или Матерью Христа, но этот компромисс ему мало помог, потому что это можно было понять так: «Мать, родившая ребенка, который в какой-то момент стал Христом» (а когда именно это произошло?). И идея рождения ставила новые богословские проблемы. Как учит Евангелие от Иоанна, Логос существовал прежде начала времен, но слова Нестория предполагали, что он родился снова, когда вышел из утробы. Во время одной из проповедей Нестория его прервал епископ Евсевий, сказав, что если Несторий прав, «предвечное Слово получило второе рождение». Неужели Несторий думает, что творение совершилось дважды?[190]
На самом деле взгляды Нестория были далеки от приписываемых ему радикальных мнений. Позднейшие историки куда мягче относились к патриарху и пришли к выводу, что он оставался в рамках обычных представлений антиохийцев и был не так далек от того понимания догматов, что одержало победу в Халкидоне. Хотя он порой пользовался неудачными формулировками, фактически Несторий достойно сражался за сохранение человеческого образа Христа, за то, чтобы ноги Христа не оторвались от земли. В позднейшие века Несторием восхищались протестанты, которые считали, что он протестовал против суеверного поклонения Марии и стал предтечей позднейшего рационализма и научного исследования. Эта похвала столь же беспочвенна, что и критика современников Нестория, тем не менее, обороняющийся патриарх ставил перед церковью важные вопросы.
Хотя он порой пользовался неудачными формулировками, фактически Несторий достойно сражался за сохранение человеческого образа Христа, за то, чтобы ноги Христа не оторвались от земли
Он не замечал, что ходит по минному полю. Слова, сказанные историком Сократом в защиту Нестория, обладают особой убедительностью, поскольку в целом Сократ относится к патриарху враждебно. Сократ говорит, что Несторий был глуп и опрометчив, но, несмотря на это, он не виновен в тех ересях, которые ему приписывали. Он, в отличие от Павла Самосатского, явно не полагал, что божественность сошла на Иисуса, когда тот вошел в воды Иордана. По мнению Сократа, в целом Несторий придерживался ортодоксальных взглядов и главным его недостатком было лишь плохое знание Писания и отцов церкви. Несторий вовсе не отрицал божественность Христа, он просто неправильно понял смысл загадочного слова Theotokos, которое его напугало, «как если бы оно было каким-то ужасным призраком»[191].
Враги
Духовенство Константинополя единодушно встало на защиту Матери Божьей. Епископ Прокл произнес торжественную проповедь, в которой оправдывал титул Theotokos, и его слова стали классическим текстом о почитании Марии, который изучали много веков спустя. Никакая похвала не воздаст должного Матери Бога. Мария была «нетронутым сосудом девства, раем духовным второго Адама, мастерской союза двух природ, рынком, где заключают договор о спасении, брачным чертогом, где Слово вступило в союз с плотью… рабой и матерью, девой и небом, единственным мостом для человечества». Такое понимание Марии у Прокла было тесно связано с его возвышенным представлением о Воплощении. «Мы не проповедуем обожествленного человека, – продолжал он. – Мы исповедуем воплощенного Бога». Такие эмоциональные речи понравились публике, все еще напуганной Анастасием. Кроме того, Прокл был учеником любимого народом Златоуста, все еще почитаемого в городе, где тот был архиепископом, – и это усиливало эффект его речи. Он также был тесно связан с Пульхерией. За несколько лет до того он восславил ее благочестие в таких хвалебных стихах, которые могли показаться молитвенным обращением к самой императрице[192].
