Тайные безумцы Российской империи XVIII века - Александр Борисович Каменский
В 1740 году в покушении на свою жизнь обвинял жену и бомбардир Иван Башилов. Сын подьячего Тверской провинциальной канцелярии, он отучился в латинской школе при Славяно-греко-латинской академии, записался в Преображенский полк и в 1737 году участвовал в осаде Очакова. Арестованный за то, что написал фальшивое «пропускное письмо» некоему крестьянину (согласно показаниям, на него тоже донесла собственная жена), он был наказан шпицрутенами 12 раз сквозь строй из 500 человек. Если наказание было действительно столь суровым и Башилов после него выжил, то неудивительно, что это сказалось на его психическом здоровье. Впрочем, проведя год в Кирилло-Белозерском монастыре, он был признан здоровым и отправлен обратно в полк[273].
Отношения с женой стали, видимо, катализатором помешательства и бывшего подканцеляриста Полицмейстерской канцелярии Николая Поддубенского, в 1751 году утверждавшего, что жена угрожала ему ножом, а также «блудила» с двадцатью караульными солдатами и при этом кричала, что она «богохульница и богоотступница, и чернокнижница»[274].
В Преображенском полку начинал службу и дослужился до чина поручика бывший комиссар Василий Камаев. Выйдя в 1736 году в отставку, он был направлен в Полицмейстерскую канцелярию, где вел учет квартирных денег и за начет в 180 рублей посажен под караул, где в 1741 году стал кричать, что он «император, а государыня цесаревна Елисавет Петровна моя жена»[275].
Саратовский купец Семион Свинухин за ложный донос был наказан кнутом, после чего потерял речь, долго болел и в этом состоянии (по его собственным словам, «в безумстве») объявил «слово и дело»[276].
Уроженец Дерпта и уже знакомый нам трубный мастер Вильгельм Мейбом в 1739 году был записан в лейб-гвардии Конный полк, но, «будучи рейтаром, украл у своего товарища кортик, за что наказан батогами, и ис полку метлами выгнан». После этого он пошел в подмастерья к сапожнику, женился на русской девушке, у них родилось шестеро детей, но все умерли. В приступе безумства еще в 1762 году Мейбом жег и колол ножом православные иконы, был арестован и спасся, лишь обратившись в православие, но продолжал считать иконы идолопоклонничеством, исповедовался в лютеранской кирхе, слышал «голоса» и в конце концов сочинил фантастическую версию своего происхождения, о которой пойдет речь далее.
Особым был случай полковника и советника Вотчинной коллегии Афанасия Камынина, чье безумное состояние было вызвано «великим страхом», напавшим на него, когда он якобы обнаружил в своих имениях, что «люди ево все разворовали». «Страх» его был столь велик, что, приехав в Одоев, он бил в набат и донес на собственного дядю, служившего в Одоеве воеводой[277].
Впрочем, помрачение ума, вызванное финансовыми проблемами, могло поразить человека любого социального положения. Московский купец Петр Семенов, торговавший товарами шелковой фабрики П. В. Клосова, признавался: «…пришла тоска, что де, много его долгу на людех проподает и у кого, де, станет своего долгу просить, то, де, ему никто долгу не дает, а кому, де, он должен, то, де, на нем требуют, а ему заплатить нечим». Отправленный в Пафнутьев монастырь Семенов уже через полгода выздоровел и был освобожден[278].
Уже знакомый нам капрал Яков Леонтович, чей побег из Спасо-Евфимиева монастыря вызвал ревизию содержавшихся там сумасшедших, был малороссиянином польского происхождения из Глухова. Он учился в Киеве и там переменил отцовскую фамилию Левченко на Леонтович, поскольку, по его словам, «когда в киевских школах кто станет учиться по-латине, то переменяют прозваньи». По распоряжению гетмана К. Г. Разумовского Леонтович был определен в Измайловский полк. Выйдя в 1762 году в отставку с чином капрала, он жил сперва в Москве, затем в Стародубе, потом снова в Москве и снова в Стародубе, где обращался к П. А. Румянцеву с просьбой об офицерском чине. Не получив его, Леонтович вернулся в Москву, потом поехал в Петербург и в 1767 году по ходатайству Разумовского получил должность копииста в шестом департаменте Сената, где прослужил три года, но на него снова «нашло безумство», и он опять сбежал в Глухов, подав в Сенат прошение об увольнении. После этого он некоторое время пытался получить «апшит», то есть указ об отставке, приехал в Москву, оттуда пошел пешком в Петербург, наконец получил абшит и снова в поисках службы вернулся в Москву, где «жил по знакомству сперва на московском театре у актера Григорья Базилевича[279], а после за Пречистенскими воротами у живописца Григорья Кучина, Московской губернской канцелярии у секретаря Николая Долгинцова, у сенатского протоколиста Якима Иванова и канцеляриста Жернявского и Межевой канцелярии у канцеляриста Семена Степанцова»[280]. На жизнь Леонтович зарабатывал тем, что писал за просителей челобитные в Межевую канцелярию. Новое обращение к Румянцеву ничего не дало, и тогда он сочинил некую бессвязную бумагу на имя З. Г. Чернышова, которую вручил его брату И. Г. Чернышову, а тот отправил безумца к Г. А. Потемкину, откуда он и попал в Тайную экспедицию. Все указанные выше домохозяева, где жил Леонтович, были допрошены и показали, что помимо неустроенности, которая заставляла его скитаться по стране, отставного капрала постигла еще одна неприятность — несчастная любовь. Актер Базилевич сообщил, что Леонтович «был влюблен в какую-то знатную даму», а канцелярист Степанцов — что «иногда, в то время как вспомнит свои несчастии и любовь к той девке, то плачет и делаетца так, как сумасшедшей, и говорит вздор». Жернявский же добавил к этому, что «Леонтович охотник играть на скрыпке». Сам же несчастный влюбленный о себе говорил следователям так: «Я больше за собою ничего не имею, кроме философского мечтания»[281].
Дело Леонтовича — одно из немногих, в которых безумное состояние связано с несчастной любовью. О другом деле будет рассказано позже, но обращают на себя внимание слова, которыми отставной капрал характеризовал свое состояние. В романе Д. С. Мережковского «Петр и Алексей» есть персонаж — ставший «печатного дела мастером» сын дьячка Михаил Аврамов, душевное состояние которого писатель описывает следующим образом: «От природы не глупый, даже „вострый“ малый, но, как бы раз навсегда изумленный, сбитый с толку
