Пиратское Просвещение, или Настоящая Либерталия - Дэвид Гребер
Это очень типично для Мадагаскара: эгалитаризм возникал, так сказать, как побочный эффект воображаемых форм абсолютной власти. Король мерина Андрианампуйнемерина часто говорил, что его подданные равны между собой, поскольку все в равной степени являются его подданными. Жерар Альтаб [198] много писал о том, как эта динамика находила проявление в деревнях бецимисарака в колониальный период: в частности, в призывании духов царственных предков в церемониях тромбы. Нечто подобное случилось и с отношением бецимисарака к занамалата. По сути, по отношению к ним все были равны. Со временем равенство это всё больше и больше приобретало самостоятельную ценность.
Наконец, тот факт, что статус занамалата имел в основе своей их богатство и связи с далекими странами и что это почти не оставляло возможности для дифференциации в их среде, создавало надвигающуюся проблему легитимности двора Рацимилаху. Его личной харизмы, очевидно, было достаточно для того, чтобы контролировать ситуацию, покуда он был жив; однако, судя по всему, он прекрасно понимал, что передать свой пост детям будет исключительно трудно. Решение проблемы, которое он имел в виду, лежало в рамках великой традиции – того, что Маршалл Салинз называл upwards nobility [199] – брака, который бы доставил из далеких стран новые источники таинственной власти. Рацимилаху вел переговоры об эффектном брачном союзе с двором Буйны правителей сакалава, где некогда сам служил советником короля; в случае успеха его сын и наследник смог бы претендовать на два разных престола. Он запретил спать с малагасийцами своей дочери Бетии [200], по-видимому, даже с такими же малата, но горячо приветствовал ее попытки завести отношения с европейцами – гостями при его дворе. Оба расчета провалились катастрофически. Матави, княжна сакалавская, главная супруга Рацимилаху, скоро обнаружила пренебрежение к тому, что, по-видимому, считала потешным двором и потешным королевством, и злоупотребляла своим обычным правом княжны на сексуальную свободу до пределов, по общему мнению, самых скандальных. Считается, что это ставило под сомнение легитимность ее сына и наследника Занахари, отцом которого, как говорили, мог быть любой. В конце концов Бетия завела роман с французским капралом и агентом Ост-Индской компании Ля-Бигорном, который использовал ее преданность для того, чтобы всемерно подрывать в королевстве стабильность.
Рацимилаху, как считается, окончил свои дни в распутстве и разгуле, измученный непримиримыми войнами между его женами и любовницами, в результате которых был отравлен [201]. Конец, очевидно, ужасный. Однако правление его, каким бы оно ни было, осталось в памяти как золотой век. Какие бы механизмы ни использовали его соратники и союзники при создании своего децентрализованного мнимого королевства, по-видимому, они достигли своей цели, обеспечив всеобщий мир и процветание страны в продолжение тридцати лет и в основном оградив бецимисарака от притязаний работорговцев – вовсе не потому, что создали нечто похожее на современное национальное государство (как утверждают историки колониального периода вроде Дешама), но именно потому, что этого не сделали. Если это было историческим экспериментом, то – хотя бы поначалу – поразительно удачным.
Заключение
Бог и человек были неразлучными спутниками. Однажды Бог спросил человека: «Отчего бы тебе не прогуляться немного по Земле, чтобы у нас появились новые темы для разговоров?»
Начало малагасийской сказки [202]Я начал с утверждения, что мир семнадцатого и восемнадцатого столетий отмечен более широким брожением умов, чем мы обычно себе представляем. То, что мы называем «просветительской мыслью», в полной мере расцвело, пожалуй, в таких городах, как Париж, Эдинбург, Кёнигсберг и Филадельфия; но это было порождением бесед, споров и социальных экспериментов, которые охватили весь мир. Морское сообщество Атлантического, Тихого и Индийского океанов играло во всём этом особую роль, поскольку именно на борту судов и в портовых городах должны были разгораться самые оживленные беседы. Конечно, девяносто девять процентов из них утрачено для нас навсегда. Находились ли на самом деле пираты (как предполагает Кристофер Хилл), обосновавшиеся в бухте Рантер в 1720 году, под влиянием опубликованного в 1649 году сочинения рантера Абизера Коппа «Огненный летящий свиток»? Мы не знаем, как это выяснить. Были ли на самом деле зафиибрагим, приветствовавшие первых пиратов на острове Сент-Мари, потомками йеменских иудеев, как утверждали? Действительно ли представления о божественном на побережье испытали влияние исламского извода гностицизма? Мы никогда этого не узнаем. Но наше незнание касается лишь частностей; у нас есть все основания полагать, что люди, предметы и идеи с просторов Индийского океана и из-за его пределов регулярно достигали Мадагаскара; и что остров долгое время был просто местом, где политическим беженцам, религиозным диссидентам, авантюристам и чудакам всех мастей вероятнее всего было обрести убежище, и что они – если судить по последующей истории Мадагаскара – не упустили свой шанс.
Прибывшие на Мадагаскар провели немало времени в беседах с людьми, которые там уже проживали. С большой уверенностью это можно предположить не только потому, что разговоры всегда и везде были одной из главных форм человеческой деятельности – ведь все люди на протяжении всей своей истории делят время между работой, играми, отдыхом и обсуждением разных вещей друг с другом, но и потому, что на Мадагаскаре искусство беседы пользуется особым почетом. «У этого чудно́го народа, – отмечал Мейёр, – любителей новостей, для которых время – ничто, всё – материал для кабари» [203]. Здесь в значительной степени существует преемственность между формальными собраниями и повседневными встречами членов семейства или друзей. Дискуссии, споры, остроумие, рассказы и элегантная риторика – вот, по сути, то, что любой может или должен найти привлекательным в их культуре.
