Томас Рид - На море (Первая часть дилогии)
Шумное возбуждение, вызванное игрой и большим количеством рома, длилось всего несколько минут. Когда был разыгран последний сухарь, все впали в прежнее уныние, и молчание снова водворилось между матросами. Некоторые из этих несчастных, измученные голодом, немедленно съели оба сухаря, тогда как другие, более сильные и предусмотрительные, съели только одну порцию, а остальное спрятали.
Вечером, на закате, на плоту все воодушевились, и в сердцах матросов ожила надежда. Дело в том, что один из них, взглянув на горизонт, вдруг крикнул: "Парус! Парус!"
Трудно представить себе безумную радость, вызванную этими словами; все вскочили со своих мест, хлопали в ладоши и, как безумные, кричали "ура". Одни размахивали шляпами, другие танцевали. Те, что больше всех отчаивались, как будто снова вернулись к жизни. Но если трудно описать радость, вызванную этими словами, то еще труднее изобразить отчаяние этих несчастных, когда они убедились, что известие, сообщенное им, неверно.
На горизонте не показывалось никакого судна, ничего не видно было на поверхности океана. Парус существовал только в болезненном воображении несчастного, крики и жесты которого доказывали, что он сошел с ума.
Да, не подлежало никакому сомнению, что он стал безумцем. Некоторые из товарищей крикнули, что его надо бросить в воду. Никто не поднял даже голоса, чтобы опровергнуть такое гнусное предложение, и несколько человек готовились уже схватить несчастного, когда он, поняв, вероятно, их намерение, забился в угол и сидел там, не двигаясь с места; тогда его оставили в покое.
Но скоро произошло кое-что пострашнее. Я до сих пор начинаю дрожать, когда вспоминаю ужасное решение, которое тщательно скрывали от Бена Браса до тех пор, пока нам не сообщили о нем.
Два сухаря, розданные на человека, были съедены очень быстро. С тех пор никто ничего не получал, кроме двух стаканов воды, которые раздавались нам каждый день, и голод начинал становиться невыносимым.
С некоторого времени между вожаками банды замечалось какое-то тайное соглашение. Надо сказать, что несколько более энергичных человек сумели, несмотря на все выносимые нами пытки, взять власть над остальными. Сначала я оставался совершенно равнодушным ко всем этим совещаниям, но в конце концов стал замечать, что, говоря между собой шепотом, они как-то странно посматривают на меня и на Бена Браса. Их голодные взгляды причиняли мне крайне неприятное ощущение. Всякий раз, когда наши взгляды встречались, они отворачивали головы и казались смущенными, как будто бы их застали на месте какого-то преступления. Странное выражение их лиц я приписывал голоду и не заботился больше о них.
На следующий день, однако, совещания эти стали повторяться чаще и показались мне более оживленными, нежели накануне. Бен Брас был также удивлен и, хотя не знал результата этих совещаний, догадался быстрее меня, какова цель этих таинственных переговоров. Он счел своим долгом сообщить мне о своем открытии, чтобы как можно осторожнее подготовить меня к ужасному решению.
- Один из нас должен умереть, чтобы спасти других, - сказал он, - решено бросить жребий, и теперь идут рассуждения о том, как это лучше сделать. Нам, может быть, посчастливится, малыш, не надо отчаиваться.
Не успел он это сказать, как один из матросов поднялся и потребовал внимания своих товарищей. Приступив тотчас же к делу, оратор объявил без всяких предисловий, что один из нас должен немедленно умереть. У нас еще есть вода, но этого мало, потому что без пищи мы все должны будем умереть, а для того, чтобы была пища, необходимо, чтобы кто-нибудь пожертвовал собой...
Но каков был мой ужас и гнев моего друга, когда один из самых влиятельных вожаков банды, американец, прямо указал на меня.
Он высказал разные доводы в защиту своего предложения, которые приняты были без возражения. Они матросы, говорил он, а потому старше меня, простого юнги, который не имеет права изъявлять требований на бросание жребия. Между нами нет равенства, и я не могу, следовательно, разделять шансов, которыми могут пользоваться они как матросы. Это очевиднее очевидного.
Бен Брас старался обратиться к душе своих товарищей, но бандиты не знали жалости. Каждый из них радовался такому решению, которое избавляло его от опасности быть избранным по жребию. Доводы американца успокаивали их совесть, и гнусное предложение взяло верх над убеждениями моего друга.
Итак решено было, что я должен умереть. Уже шесть или восемь лютых зверей направились ко мне, собираясь схватить, когда Бен Брас, бросившись одним скачком к каннибалам, закрыл меня своим телом и, выхватив из-за пояса нож, пригрозил убить первого, кто тронет меня.
- Назад! - закричал он. - Назад! Вы низкие люди! Никто не тронет мальчика, не убив сначала меня. Весьма возможно, что съедят его первого, но умрут-то прежде него другие!
Вдруг я заметил, что выражение лица Бена изменилось. Он махнул рукой в знак того, что хочет сделать одно предложение, и ему удалось добиться молчания.
- Друзья, - сказал он, - в нашем тяжелом положении нам нельзя ссориться!
Голос Бена стал почти умоляющим. Было очевидно, что он придумал какой-то компромисс, поскольку было неблагоразумно продолжать борьбу, которую он объявил.
- Смерть - ужасная вещь, - продолжал Бен, - но я не могу не согласиться, что один из нас должен быть принесен в жертву для спасения других. Это лучше, чем погибать всем. Но вы знаете, что обычай требует в таком случае, чтобы лицо, которое должно умереть, было бы избрано по жребию.
- Мы не хотим знать этого обычая, - крикнуло несколько голосов.
- Ну, если все вы такого мнения, - продолжал Бен, не меняя тона, - и если юнгу должны съесть первым, я не нахожу нужным сопротивляться... Я согласен с вами и не защищаю его.
Слова эти поразили меня, и я поднял глаза на Бена. Неужели он отдаст меня этим бессердечным людям? Он не обратил на меня никакого внимания, продолжая смотреть на матросов, и мне показалось, что он хочет еще что-то им сказать.
- Но, - проговорил он после минутного молчания, - с условием...
- С каким? - нетерпеливо крикнуло несколько голосов.
- С небольшим, - ответил Бен. - Я прошу вас оставить ему жизнь до завтрашнего утра. Если с восходом солнца мы не увидим паруса, вы можете поступить с ним по вашему желанию. Вы поступите справедливо, доставив ему это единственное средство спасения; если же вы не согласны на это, - прибавил он, переходя в прежнее наступательное положение, - я буду биться с вами до последнего издыхания и повторяю вам, если он и будет съеден первым, то не он во всяком случае первым умрет!
Слова Бена произвели ожидаемое им действие. Как ни были грубы эти люди без сердца, они не могли не согласиться, что требование такого рода вполне справедливо, хотя я думаю, что на них больше всего повлияла решимость Бена, с которой он размахивал перед их глазами сверкающим лезвием своего ножа. Какова, впрочем, была причина, побудившая их принять это предложение Бена, безразлично, но спустя минуту матросы, которые приблизились к нам, чтобы схватить меня, удалились с мрачным видом и улеглись на прежнее место.
XXXVIII
Трудно описать волнение, охватившее меня. Я избежал лишь немедленной казни, которая была отложена, но моя смерть была делом решенным. Встретить какое-нибудь судно было так мало шансов, что мне не оставалось ни малейшего проблеска надежды.
Все старания Бена были бесполезны. Наступит день, и так как было ясно, что мы не встретим судна, то моему другу придется сдержать слово, данное моим палачам. Я испытывал то же чувство, какое испытывает приговоренный к казни, час исполнения которой ему известен, с той разницей, что я не знал за собой никакого преступления и умирал невинным.
Вы поймете, конечно, что я не мог сомкнуть глаз. Да и кто может спать, зная ужасную судьбу, ожидающую его при пробуждении? С каким горем думал я о своей семье и своих друзьях в Англии, которых я не увижу больше! Как упрекал я себя за то, что ради страсти к морю ушел из родительского дома!
Завтра утром, когда взойдет солнце, меня зарежут, не дав возможности защитить себя, и смерть моя останется неизвестной. Мои палачи, надо полагать, ненадолго переживут меня, а те из них, которым удастся, быть может, спастись, никому не откроют тайны моей трагической судьбы. Никто не услышит обо мне; все те, кого я люблю, не будут знать о моей печальной участи. Так, впрочем, лучше... Но какая ужасная судьба!
Мы с Беном Брасом по-прежнему оставались на нашем маленьком плоту. Мы лежали так близко друг к другу, что соприкасались плечами. Он мог шепнуть мне на ухо все, что хотел, и никто не услышал бы его. Но он был погружен в какие-то глубокие размышления и не хотел, по-видимому, нарушать молчания, а потому и я не говорил с ним.
Наступила ночь, обещающая быть очень темной. К вечеру на горизонте показались густые тучи, и хотя море было еще спокойно, видно было, что оно скоро изменится. После захода солнца тучи эти поднялись выше, заволокли небосклон и луну таким густым покровом, что она совершенно скрылась с наших глаз. Море больше не искрилось, как в предыдущие ночи; тучи, отражаясь в нем, придавали ему мрачный оттенок, вполне гармонирующий с моими печальными мыслями.
