Януш Майснер - Черные флаги
"- Да, она будет великой владычицей, - думал Ян. - Она мудра, как отец, и превзошла его честолюбием. Где же найти мужа, достойного ее?"
Педро Альваро был не совсем не прав, выдавая себя за наместника ордена иезуитов, хотя в действительности служил у того только секретарем и имел степень схоласта, добытую пятнадцатью годами учения и службы в ордене. Но он был парень способный и в самом деле не раз представлял своего хозяина в столице округа Руэда, и коррехидор Диего де Рамирес ценил его гораздо больше, чем старого, впавшего в детство наместника Святейшего престола.
Альваро надеялся в ближайшее время пройти окончательное посвящение professi quatuor votorum, после чего перед ним открылась бы дорога к высшим должностям. И именно тогда, когда он направлялся из Сьюдад Руэда в Вера Крус, чтобы добиться посвящения, произошло столь жуткое приключение: корабль, на котором он плыл, подвергся нападению пиратов, и он стал пленником знаменитого Мартена. Правда, ему не причинили вреда, и даже не ограбили, но и судьба его, и карьера были загублены.
Корсары относились к нему с презрительной снисходительностью. Его кормили и позволяли спать в кубрике, а Мартен даже согласился на отправление им месс по воскресеньям.
В богослужениях приняло участие немало моряков, которые до этого побывали на исповеди. Альваро отпустил им грехи и благословил. Но это все, что он мог сделать. Им было не до проповедей и поучений. Похлопывая его по плечу, корсары уверяли, что если не будет вмешиваться в их дела, волос с его головы не упадет.
Встреча с Генрихом Шульцем воскресило надежды Педро. Генрих оказался куда религиознее других людей с "Зефира". Он явно был расстроен и возбужден. Во время исповеди так сокрушался над тяжкими грехами, которые успел натворить, покорно выслушал слова укора и принял назначенную епитимью. Но под конец заявил, что не может обещать исправиться, поскольку также как Альваро - находится во власти Мартена и до поры должен ему служить, выполняя его приказы.
- До поры... - повторил он, опуская глаза, и монах счел это многообещающим признаком и не пытался сразу добиться большего.
Только по возвращении из следующего плавания, которое совершил он на борту "Зефира" вместе с Шульцем, Педро осознал, что пора эта ещё не пришла и что неволя у корсаров может продлиться гораздо дольше, чем он полагал. Он насквозь видел Генриха, что было нетрудно, тем более он был его исповедником, и в глубине души одобрял терпение, осторожность и выдержку этого человека. С известной точки зрения они были похожи друг на друга, хоть цели были разными. Друзьями стать они не могли, поскольку презирали откровенность и никому не доверяли, но могли опираться друг на друга, пока это было в их общих интересах.
Альваро был лет на пятнадцать старше Генриха, а знания и опыт давали возможность подчинить его себе. Он уже знал, что рано или поздно сумеет управлять им и получить свободу, отомстив заодно такому безбожнику и преступнику, как Мартен, и всем гугенотам и еретикам, которые его окружали. Нужно было только запастись терпением и ждать подходящего момента.
Капитан "Ибекса" не обладал таким терпением, как Шульц и его испанский исповедник. Правда, пока что добыча обоих кораблей превосходила все ожидания и безусловно мексиканская экспедиция стократно окупила весь риск и все расходы, а в недалеком будущем могла каждому из участников принести немалое богатство и славу, но поведение Мартена вызывало все большие опасения Соломона Уайта.
Прежде всего Мартен не хотел соглашаться на продажу нескольких десятков негров-невольников, которые в числе всего прочего входили в добычу, захваченную на одном из испанских судов. Уговорить его удалось только Бельмону, которому пришлось немало потрудиться, чтобы убедить Яна, что в Амахе не было бы с них толку, поскольку тех везли прямо из Африки: они не знали никакого ремесла, ни даже земледелия, были совсем дикими и вели себя, как несчастные зверушки, попавшие в капкан.
Но это - то Мартена и трогало: он сокрушался над их судьбой и сдался только тогда, когда Уайт пригрозил выходом из союза. Однако, отказавшись от своей доли в доходах от продажи мужчин, всех женщин он оставил и отвез в Амаху, где те тут же нашли себе мужей.
Спор этот, улаженный Бельмоном и завершившийся компромиссом, положил начало разногласиям между капитанами. По мнению Соломона Уайта, Мартен последнее время начал куда больше заботиться о снабжении Квиче и его страны, чем об интересах экипажей. Пока это касалось постройки форта над лагуной и укрепления высот, господствующих над Нагуа, Уайт не протестовал, поскольку трофейные орудия и мушкеты должны были охранять спокойствие не только Амахи, но и кораблей и складов с добычей. Но Мартен требовал, чтобы с захваченных судов забирали все инструменты, топоры и пилы, даже гвозди и все для подданных Мудеца. Это создавало трудности с перегрузкой куда более ценных товаров, добавляло хлопот и труда, и не приносило никаких доходов.
И наконец - что больше всего бесило Уайта и наполняло горечью его пуританское сердце - Мартен по-прежнему щадил испанских пленников, отпуская их в море на плотах и шлюпках перед тем, как затопить захваченный корабль. Уайт со своей стороны старался убивать их как можно больше, но все равно хватало тех, что спаслись, чтобы навлечь на голову корсаров погоню и месть военных кораблей вицекороля. Уайт же полагал, что надлежит беспощадно искоренять или топить захваченных "папистов", чтобы ни один свидетель поражения не мог донести испанским властям, где в данный момент находятся "Ибекс" и" Зефир". А Ян играл с судьбой, бравировал, зная, что пятьдесят тысяч песо ожидают любого негодяя, кто только отважится. И он играл с судьбой не только собственной, но и с судьбой его, Соломона, и с судьбой всех истинных протестантов, не говоря уже о католиках и атеистах с "Зефира".
На этот раз терпение Соломона Уайта подверглось новому испытанию: Мартен тянул с выходом в море под предлогом довооружения "Торо", которому предстояло к ним присоединиться.
Проблема раздела экипажей и пополнения их местными добровольцами вызвала дополнительные трудности. Уайт не соглашался передать часть своих людей под команду Бельмона и принять на их место индейцев или негров; Шульц чувствовал себя обиженным из-за того, что командование "Торо" доверено Бельмону, а не ему. Когда же наконец все это было улажено, Мартен вдруг заявил, что направляется на пару недель в верховья реки, чтобы завязать сотрудничество с вождем Алкогуа.
Только после его возвращения начались последние приготовления к выходу в море. Грузили бочки с водой и живность, чистили пушки, а трое капитанов и Шульц вели непрерывные тактические и навигационные учения.
Зной спал, поскольку стояла вторая половина февраля, самого холодного месяца в этих краях, дожди шли редко, а чистое и пронзительно синее небо сулило устойчивую погоду.
Наконец двадцать восьмого на рассвете "Зефир" поднял якорь и на буксире собственных шлюпок пересек лагуну, а за ним тронулись "Ибекс" и "Торо", чтобы выбравшись из бухты поставить все паруса и двинуться на юго-восток, в сторону отмели Кампече.
ГЛАВА ХII
Дон Винсенте Херрера и Гамма, коррехидор провинции Вера Крус, кивком отпустил наконец капитана конвоя, с которым так долго беседовал. Он был разочарован и утомлен, а беседа, или точнее монолог, произнесенный им в наставление слишком самоуверенному офицеру, не оставил приятного ощущения превосходства, которое он обычно испытывал в отношении креолов. Поскольку такое ощущение потрафляло натуре губернатора, и удовлетворяло врожденную жажду власти, сейчас он был разочарован и едва ли не считал себя обманутым.
Вот именно: его обманули! И причем вдвойне!
Этот капитан, какой-то Район или Рубио, наверняка простой mozo или vaquero из сьерры, доставил последний транспорт серебра из рудников Орисабы, подчиненных алькальду тамошнего округа. Обычно с такой оказией алькальд присылал своему могущественному покровителю Херрере два-три слитка, "сэкономленных" в учетных книгах рудника. На этот раз столь приятная посылка не пришла...
Херрера подозревал капитана конвоя и его людей в краже, алькальда - в преступной скупости, чиновников Орисабы - в растрате, и всех вместе взятых - в заговоре против себя и власти.
Был он по натуре подозрителен, и если временами эта подозрительность усыплялась лестью и подношениями, то все равно держала ухо востро.
Кто знает, что за этим кроется? Неужели бунт?
Он даже вздрогнул при этой мысли, какой бы неуместной та ни казалась.
"- Будь так, никто не сдал бы серебро на склады", - подумал он уже спокойнее.
Храбростью коррехидор не отличался. Наверно потому и не осмелился арестовать и бросить в крепость этого Рубио-или Района; ограничился измышлениями и угрозами, которые лишь вызвали у того презрительное пожатие плечами.
