Иван Ле - Хмельницкий (Книга первая)
- На этом будем считать экзамен нашего брата Зиновия-Богдана Хмельницкого из Чигирина полностью законченным. За похвальное знание предмета и языка разрешаю пану студенту выйти из душного класса, хотя это и не предусмотрено регламентом коллегии.
Юноша низко поклонился учителю в знак благодарности и уважения к нему и направился к двери, с трудом сдерживая себя, чтобы не побежать. Стась, наверное, давно уже закончил свои переводы Вергилия по заданию ритора Мокрского и скучает в общем классе, поджидая Богдана. Сегодня они со Стасем собрались пойти на гору к Высокому Замку, чтобы потом, спустившись по густому лесу в долину, осмотреть восточные окраины города...
Но, выйдя из класса, он чуть было не сбил с ног коридорного служителя, который всегда помогал студентам одеваться в гардеробной комнате, а сейчас поджидал у дверей Хмельницкого. Старик подошел к Богдану и тихо, как было заведено в коллегии, произнес:
- Пан студент, вас спрашивает по какому-то срочному делу один из каменотесов, работающих на строительстве святого костела. А?
- Что, что? - не понял Богдан. - Какой каменотес?
- А о том я уже, извините, не ведаю. Каменотес он, вот и все. А? Просил нашего слугу, брата Игнация, передать пану студенту Хмельницкому, что он ждет пана у себя... Так прошу сюда через калитку двора, где цеховые тешут камень. А?
Богдан пожал плечами: что за странность такая? Цеховой мастер будет его ждать... И как надоедает этот старик со своей привычкой переспрашивать после каждого слова: "А? А?"
- Каменотес еще что-нибудь передавал пану Игнацию иди только то, что будет ждать меня у своих камней?
- Каменотес разговаривал с паном Игнацием, проше пана. А? А Игнаций ничего мне не сказывал. Найди, говорит, пана Хмеля-старшего и передай ему... его ждет цеховой каменотес, которого зовут Вацлавом. А?
Богдан разузнал, что Стась Хмелевский еще не выходил из класса, и велел передать ему, чтобы тот подождал его, а сам, наскоро одевшись, пошел на это странное свидание. Богдан предполагал, что встретит человека, желающего выразить свои добрые чувства ему и Стасю, поздравит их с победой, одержанной в коллегии. После отъезда Жолкевского из Львова не только цеховые мещане, но даже купцы-армяне и греки выражали им свое одобрение и восхищение.
Более трех лет строится этот большой костел коллегии. Но ни разу ни сам Богдан, ни Стась не были на строительстве, не имели никакого представления о том, как работают цеховые мастера, беспрерывно обтесывавшие камни. Даже в классах при закрытых окнах был слышен перезвон молотков, и к нему настолько привыкли, что если бы он вдруг прекратился, могло бы показаться, что прекратилась жизнь.
Калитка, что вела со двора коллегии в сторону городского вала, тянувшегося вдоль реки Полтвы, была не заперта. Это тоже несколько заинтриговало Богдана, но и в этом он не усматривал ничего особенного. Калитку иногда оставляли открытой на тот случай, если преподобный пан ректор пожелает пройти на строительство. Очищенная от снега дорожка свидетельствовала о том, что калиткой хоть и редко, но пользуются.
Когда заскрипели ворота, ведшие в цех, Бронек резко обернулся, оглянулись и другие каменотесы, затих на мгновение перезвон молотков. Богдан немного постоял в воротах цеха, всматриваясь в лица мастеров, покрытые серой пылью и каменными крошками. Но все они снова принялись за свое дело, и опять заблестели искры, разлетавшиеся во все стороны от обрабатываемых каменных глыб, лежавших на деревянных помостах.
Богдан невольно залюбовался почти законченным барельефом, стоявшим возле одного из каменотесов. Мастер легонькими ударами молотка по долоту, казалось, сгонял синеватые искры с чуть улыбающихся уст Христа. Рельефно выделявшийся колючий, терновый венок на голове должен был причинять тяжкие страдания прикованному к кресту человеку. Однако мученик улыбался, и так естественно, будто он с божественных высот спустился на землю и стал человеком.
Долго смотрел молодой студент, следя за тем, как после каждого удара молотка из-под долота все яснее и яснее вырисовывалась человеческая улыбка обреченного на смерть. Невольно он переводил взгляд на каменотеса, который сосредоточенно и в то же время будто равнодушно работал, вдыхая жизнь в каменное изваяние. Задумывался ли когда-нибудь пожилой мужчина с роскошными усами и глубокими морщинами на лице над тем, каким художественным вкусом и талантом он обладает! Наблюдая за его вдохновенной работой, нетрудно было увидеть, что он тешет камень не только из-за денег, которые платят ему отцы иезуиты или строительная администрация.
- Пан мастер так заботится об улыбке, будто и не многострадального бога высекает из камня, - произнес восхищенный Богдан.
- А пану нравится? - спросил Бронек, еще не зная, с кем разговаривает.
- Да, - с детской непосредственностью ответил Богдан, поглаживая пальцами жесткую поверхность каменных щек и губ.
Только сейчас он заметил, что взор Христа устремлен на страждущую, в слезах, мать, которая стояла на коленях рядом с ним и, казалось, впитывала в себя всю горечь страданий своего сына.
Он даже вздрогнул, ощутив безграничность материнской любви, искусно отраженной мастером в заплаканных глазах женщины. И какой благородной, нежной улыбкой отвечает ей сын, успокаивая и вселяя надежду в материнское сердце.
- Пан как будто испугался? - серьезно спросил Бронек, внимательно окинув строгим взглядом законченную им часть барельефа, изображавшую Богоматерь.
- Нет, уважаемый пан мастер, восхищен. Это высокое искусство заставить камень волновать душу человека. Ведь на губах, высеченных из холодного, мертвого камня, светится живая и теплая улыбка сыновней любви. Ваши руки создали эту божественную улыбку, проникающую в сердца людей.
Бронек уже не сомневался в том, что это и есть разыскиваемый им молодой Хмельницкий. Последнюю фразу он произнес совсем на приднепровский лад так же говаривали и Карп Богун, и казаки Наливайко:
- Пан Хмель, очевидно, бардзо любит мать?
Хмельницкий постарался не выдать волнения, вызванного этими словами. Он даже не обернулся и совсем равнодушно ответил:
- Всему живому, не древу сущу, свойственна эта любовь к корню, взрастившему тебя на родной земле...
Каменотес еще энергичнее принялся тесать камень, выравнивая фон барельефа. А на очарованного произведением искусства студента со всех сторон с любопытством смотрели мастера.
- Помнит ли пан Хмель Мартынка, сына Мелашки Пушкарихи? - тихо, будто между прочим, спросил каменотес. И еще усерднее стал долбить камень казалось, вот-вот заденет долотом законченную деталь барельефа, испортит ее.
Но Богдан вдруг, забыв на какое-то мгновение, где он находится и зачем пришел сюда, резко схватил каменотеса за руку, держащую молоток, и посмотрел ему в глаза. Он так глубоко пронизал мастера своим тревожным взглядом, что даже испугал его. Но тут же заметил, что на них обратили внимание другие мастера. Он медленно опустил руку Бронека, выпрямился и, быстро повернувшись, не оглядываясь, направился к калитке.
Бронек растерялся: окликнуть юношу или самому побежать за ним, а там рассказать о Мартынке и кобзаре Богуне. Заскрипели створки ворот, хлопнула калитка, закрытая Богданом. В ответ на вопросительные взгляды каменотесов Бронек лишь развел руками, выражая крайнее удивление.
Вечером, возвращаясь с работы, каменотес заметил, как из-за угла появилась фигура в длинном черном кунтуше воспитанника коллегии и, свернув в переулок, направилась к нему. Он сразу догадался, кто это, однако не заговорил с подошедшим, пока не вышли на площадь возле церкви Трех святителей.
- Пан Хмель? - тихо спросил, не оглядываясь.
- Да, уважаемый пан каменотес, - коротко ответил тот. Юноша смелее приблизился к Бронеку. - Пан каменотес такую загадку мне задал, что я должен был выслеживать вас тут, чтобы расспросить, откуда вам известно о Мартынке и Пушкарихе?
Бронек не остановился, ибо понимал, что беседа студента коллегии с простым цеховым мастером может показаться более чем странной. Продолжая идти, он сказал:
- Любовь Мартынка к матери так глубока, что привела его в наш Львов, уважаемый пан Хмель. Пану должно быть известно, какой поступок сделал его преступником в глазах властей и одновременно возвысил до вершин человеческого героизма!
- Это верно, уважаемый пан... Вацлав! Мартынко - властитель моих детских мечтаний, когда-то я завидовал ему. Несколько лет я привыкал к мысли о его гибели, но, откровенно говоря, пан Вацлав, никак этому не мог поверить. Думаю, что и вы, пан, понимаете, какое огромное волнение вызвали в моем сердце, упомянув о Мартынке. В чужом для меня Львове, возле камня, на котором искусно изобразили безграничную любовь сына к матери, вы заронили в моем сердце зерно бури. Ведь мать Мартынка стала сейчас и моей названой матерью. Укрепляя в моем сердце веру моих предков и воспитывая любовь к ним, она лишь украдкой разрешает себе омывать свое лицо слезами, как вот та ваша, пан Вацлав, мадонна, высеченная на барельефе, думая о своем малолетнем дитяти, неизвестно где странствующем...
