Коллектив авторов - Россия, Польша, Германия: история и современность европейского единства в идеологии, политике и культуре
Вывод, что в последующие за этим годы Россия не только могла бы допустить, но даже якобы была согласна способствовать польским реформам, прежде всего увеличению польской армии, делался историками на основе отношения Петербурга к преобразовательным планам, подготовленным на одном из самых важных сеймов 1740-х гг. – на Гродненском сейме 1744 г. Первым эту точку зрения изложил Шимон Аскенази – без отсылок и без учета российских источников[394]. Его оценки поддержал Мечислав Скибиньский, который, в отличие от своего предшественника, использовал не только доступные российские публикации источников, но и получил из Москвы некоторые архивные выписки и опубликовал их в очень ценном двухтомном издании источников и исследований[395]. К сожалению, ему оказалось не по силам в полной мере исследовать бывшие в его распоряжении материалы, что было отмечено Владиславом Конопчиньским в критической рецензии на опубликованный труд[396]. Однако именно Конопчиньский подтвердил высказанную Аскенази и Скибиньским точку зрения, согласно которой сейм 1744 г. имел исключительный шанс для проведения реформ[397]. Хотя автор «Истории Польши Нового времени» сам историю Гродненского сейма 1744 г. и судьбу связанных с ним политических проектов не исследовал, а в утверждения Аскенази и Скибиньского внес много обоснованных исправлений, он, тем не менее, принял и верифицировал своим авторитетом главные выводы своих предшественников[398].
Мнение Конопчиньского о возможности принятия сеймом решения об увеличении численности польских войск основывалось на предположении, что перед лицом войны с Пруссией после захвата Фридрихом II Силезии, с точки зрения Австрии и России, усилившаяся польская армия послужила бы укреплению мощи антипрусской коалиции: «Что делало этот момент действительно исключительным, – подчеркивал историк, – то это ожесточение России против Пруссии, зашедшее так далеко, что и она, и Австрия теперь прямо настаивали на увеличении вооруженных сил Польши»[399].
Из этого же предположения исходил и немецкий исследователь Вальтер Медигер (автор работы весьма обширной, но, к сожалению, лишенной примечаний). По его мнению, увеличение численности польского войска, которое, в соответствии с планами правившего в Польше саксонского курфюрста и польского короля Августа III, должно было произойти по постановлению сейма 1744 г., было признано готовящимися к столкновению с Пруссией державами ценностью, которая перечеркнула – по крайней мере на определенное время – прежние принципы их политики по отношению к Речи Посполитой. Это касалось не только Австрии и Англии, но и России. Эти взгляды автор связывал с личностью российского вице-канцлера, а с августа 1744 г. – канцлера А.П. Бестужева[400].
Убеждение в том, что Петербург готов был согласиться на «аукцию» (увеличение) польского войска, Медигер подкреплял тезисом о центральном месте Саксонии в антипрусской политике России; доказательством этого должно было быть возобновление союза Дрездена с Петербургом в феврале 1744 г. и предоставление Польше возможности присоединения к этому договору. «Присоединение Польши к каждому из этих союзов, чего, в конечном счете, добивалась Саксония, – делал вывод историк как в отношении российско-саксонского договора, так и заключенного в декабре 1743 г. саксонско-австрийского союза, – сулило дальнейшее укрепление опосредованной связи между обоими […] все еще ссорившимися дворами (России и Австрии – З.З.). Обращенное против Пруссии расширение [польской] армии могло бы послужить средством сплочения военного содружества между ними». («Der Beitritt Polens zu jedem dieser Bündnisse den zu erwirken sich Sachsen in beiden Verträgen anheischig machte, versprach die somit hergestellte indirekte Verbindung zwischen den beiden […] immer noch verfeindeten Höfen weiter zu festigen. Die gegen Preußen gekehrte Heeresvermehrung konnte zum Kitt einer Kampfesgemeinschaf zwischen ihnen werden»)[401]. При таких предположениях срыв Гродненского сейма 174 4 г. означал, по мнению Медигера, «жестокое поражение» («eine bittere Niederlage») для России[402].
Автор новейших работ по интересующей нас теме Михаэль Г. Мюллер, хотя и заметил, что утверждение, будто бы начало войн из-за Силезии создало выгодную для польских реформ конъюнктуру, так и осталось не доказано: «В итоге, тем не менее, остается недоказанным тезис, что эта конъюнктура в отношениях великих держав существенно расширяла свободу действий саксонско-польской политики в целом, также и относительно плана проведения реформ» («Letzlich unbewiesen ist jedoch die Tese, daß diese mächtepolitischen Konjunkturen den Handlungsspielraum der sächsisch-polnischen Politik insgesamt, das heißt, auch in bezug auf den Reformplan, wesentlich erweitern hätten»)[403]. И все же далее Мюллер попал под влияние интерпретаций Медигера, выдвинув в подтверждение его концепции более убедительные доводы.
Аргументы Мюллера строились на тезисе о возникшей с осени 1741 г. прусской угрозе российской гегемонии в странах так называемого «предполья»[404], т. е. в Саксонии и в Речи Посполитой. Исходя из этого предположения (по крайней мере, не доказанного и, по нашему убеждению, ошибочного), автор выводит генезис «системы Бестужева» в 1742–1743 гг., в основе которой закладывалась «фундаментальная ревизия русской политики по отношению к Пруссии, как и к Саксонии-Польше» («eine grundsätzliche Revision der russischen Politik gegenüber Preußen wie Sachsen – Polen»)[405]. «Поэтому после 1742 г., – гласит ключевое для нас заключение Мюллера, – Г. Брюлю[406] удалось склонить Бестужева к согласию на определенных условиях с планами активизации шляхетской республики […]. Чтобы связать Саксонию посредством ее собственного политического интереса с Россией и одновременно усилить российское влияние на соотношение сил между политическими группировками шляхты в Польше, Бестужев был готов одобрить реформаторские проекты короля и придворной партии, однако не ценою русского протектората над польской конституцией» («Daher gelang es Brühl nach 1742 Bestuzev zu begrenzten Konzessionen an jene Pläne in bezug auf die Adelsrepublik zu bewegen […]. Um Sachsen durch sein polenpolitisches Interesse an Rußland zu binden und zugleich in Polen selbst Einf uß auf die Balance zwischen den Parteiungen des Adels zu gewinnen, fand Bestuzev sich nun bereit, das Reformvorhaben des Königs und der Hofpartei für die Adelsrepublik zu billigen, ohne jedoch das russische Protektorat über Polens Verfassung insgesamt preiszugeben»)[407].
Этот главный тезис о согласии России на польские реформы был принят Мюллером вслед за Медигером – без новых основанных на исторических источниках доказательств. Оба они считали ключевым моментом реализации «системы Бестужева» заключение саксонско-российского союзного договора в феврале 1744 г.[408].
В то же время к выводу о согласии России на польские реформы Мюллер пришел не без колебаний. Их можно увидеть в его утверждении, что мотивом для Бестужева согласиться на «аукцию» польского войска был исключительно учет позиции, занятой Саксонией: для русского канцлера «это зависело не от сомнительной помощи со стороны Польши, а от его лояльности Саксонии» («den ihm kam es nicht auf die zweifelhafe Hilfe Polens, sondern auf die Loyalität Sachsens an»)[409]. И, прежде всего, эти сомнения Мюллера звучат в рассуждении, обобщающем польские аспекты «системы Бестужева»: «Прежнее исследование исходило полностью из представления, будто бы Бестужев – по меньшей мере, в 1744 и в 1746 гг. – желал скорейшего успеха польской реформы армии, а также поддержал план привлечь на свою сторону […] Польшу как активного союзника. Для этого предположения, впрочем, не находится подтверждения в источниках. Напротив, гораздо более отчетливо в них присутствуют указания на обструктивные намерения польской политики Бестужева» («Die bisherige Forschung ging durchweg von der Vorstellung aus, daß Bestuzev – zumindest in den Jahren 1744 und 1746 – den Erfolg der polnischen Heeresreform dringend gewünscht und auch unterstützt habe, um Polen als aktiven Bündnispartner gegen Preußen zu gewinnen[410] […]. Für diese Annah meläßtsich indessen in den Quellen kein Beleg finden. Um so deutlicher sind dagegen die Hinweise auf die obstruktiven Absichten der Bestuzevschen Polenpolitik»)[411] (разрядка моя. – З.З.).
Однако спустя два года эти отмеченные сомнения М.Г. Мюллера в его последующем исследовании по истории России уже были опущены. «Перед началом польского сейма 1744 г., – констатировал немецкий историк, – Россия впервые высказалась в поддержку планов увеличения польской армии, которые Август III и его сторонники в шляхетской республике с 1736 г. пропагандировали на сеймах» («Vor Beginn des polnischen Reichstag von 1744 sagte Rußland erstmals seine Unterstützung für die Pläne zur Vergrößerung des polnischen Heeres zu, die August III. und seine Anhängerschaf in der Adelsrepublik seit 1736 auf den Reichstagen propagierten»)[412]. Эта констатация остается последним словом немецкой науки[413].
В наших исследованиях была определена задача критически проанализировать все имеющиеся свидетельства источников, на которых основывается тезис о благосклонном отношении России к реформаторским планам сейма 1744 г.[414].
Из-за недоступности российских архивных материалов, касающихся дозволения Петербургом проведения польских реформ, изучавшие указанную проблему исследователи опирались прежде всего на донесения прусских послов в Петербурге, в Варшаве и в Дрездене. В этих рапортах прусские дипломаты жаловались, что российские политики уклонялись от совместных действий с пруссаками в отношении польского сейма и вынашиваемых на нем преобразовательных планов. Однако отказ такого рода вовсе не свидетельствовал о согласии российской стороны на проведение реформ, он мог быть продиктован самыми разными тактическими соображениями – русские, например, не хотели, чтобы в Пруссии знали об их истинном отношении к намеченным в Польше планам. И вообще, из этого отказа от сотрудничества вовсе не должно следовать, что само по себе отношение это было доброжелательным.
