Сергей Ченнык - Альма

Все это значит, что вскоре на плато появится не только французская пехота, которую бояться не нужно, но и вся французская артиллерия, которую бояться как раз нужно, и тогда выполнение задуманного плана окажется под вопросом. Да еще под каким!

С этой минуты всё, что было так красиво запланировано, обращено в прах. Князь понял, что у него почти не осталось времени подтянуть войска и не дать французам установить батареи на плато. Еще раз осмотрев в трубу движущихся к Альме французов, главнокомандующий начал быстро отдавать приказы подходившим пехотным частям и артиллерии.{381}

Хотя Меншиков предвидел такие действия союзников, но теперь осознал, что Сент-Арно сделал свой второй ход, в то время когда им не был сделан даже первый. Необходимы были срочные ответные действия — и князь начинает действовать: «…немедленно посылает адъютанта своего штабс-ротмистра Грейга (ныне генерал-адъютанта) за кавалерией и конной артиллерией». Вновь уносятся с поручениями и другие адъютанты.{382}

Обратим внимание на несоответствие. Приходкин говорит, что приказ полку передал лично Кирьяков. Тогда к чему там оказался Веригин? Думаю, что только для уточнения места, куда Минский пехотный должен подойти — и не более. Панаев же без возможности оправдания предъявляет Кирьякову обвинение если не в трусости, то в полной несостоятельности. На деле же, кажется, Панаев сам не понимает, где действительно находится Ракович.

«Любопытно, каким образом Ракович очутился так далеко от подъема, по которому теперь, не видя препятствий, неприятель поднимался, доходя быстро и плотно. Случилось это вот почему: Ракович, находясь на наблюдательном пункте и заметив намерения неприятеля, рано утром послал сказать Кирьякову, что ежели он, в случае натиска, рассчитывает на один его батальон, то ошибется, потому что он, Ракович, сознает себя слабым и просит прислать еще батальон и хоть два орудия…».{383}

Дальше — больше. Панаев в своем желании облить максимальным количеством грязи Кирьякова начинает откровенно лгать. Вот он пишет о выдвижении минцев, громко именуя это наступлением. Это понятно: одно дело просто привести полк из резерва, другое — вести его в наступление.

«Наши наступали. Они шли, выбирая места, прикрываясь, где было возможно, небольшими отлогостями. В это время прискакала казачья батарея и поместилась между ротами. Несообразительные ротные командиры, толкаясь из стороны в сторону, никак не могли с должной скоростью открыть место артиллерии; особенно памятен мне один офицер, старый поляк: сидит во фронте и не дает роте двигаться… я был вынужден прогнать его за фронт. Он после прикинулся контуженным в ногу, скрылся — и, как говорил мне Ракович, во фронте больше не показывался…».{384}

Тут, как говорится, …и не краснеет. Донская № 3 батарея занимала позицию между 3- м и 4-м батальонами Минского пехотного полка. Естественно, ни о каких интервалах между ротами речи быть не может. Подполковник Ракович командовал 2-м батальоном и был от этого места далеко. Конечно, о происходящем в чужом и удаленном от него батальоне он ничего знать не мог. Ну а «польский след» — это любимая тема оправдания в поражениях Крымской войны.

Сам же главнокомандующий занялся Московским полком, приказав ему с батареей № 4 выдвинуться из-за Тарутинского полка налево: «…Батарея вынеслась первою и заняла позиции фронтом к морю…».{385}

Решительное выдвижение артиллерии было едва ли не самым правильным и своевременным решением Меншикова во всем сражении: «приказание о прибытии артиллерии было исполнено очень скоро, и, как я выше сказал, она была очень полезна».{386}

Вскоре Меншиков, видимо, посчитав, что сделанного достаточно, вместе со свитой покинул Кирьякова.

ВВОД В БОЙ МОСКОВСКОГО ПЕХОТНОГО ПОЛКА

Если Минский пехотный полк действовал почти всё сражение в полном составе всех своих четырех батальонов, то Московский мало того, что прибыл на позицию последним, но и в ходе боя почти все его батальоны часто даже не представляли, где находятся их соседи. О действиях 3-го батальона, занимавшего северный берег Альмы, мы еще будем говорить. Эпопея остальных трех началась тогда, когда главнокомандующий увидел, что французы и турки выходят на плато, и принял решение формировать линию для действия на их фланг. А. Панаев в своих воспоминаниях говорит, что Меншиков направил его за резервами и он нашел самого генерала Куртья- нова с батальоном, «бывшим в резерве» (речь идет о 4-м батальоне майора Гусева), и привел к линии Минского полка, к правому флангу. Конечно, Панаев пытается придать себе значимость — и в результате впадает в азарт: наводит порядок, командует резервами и даже нещадно устраивает разнос генералу Куртьянову.

По его словам, дело происходило следующим образом: «…Светлейший послал еще и меня за самым ближайшим батальоном, который мне попадется. Я скоро нашел батальон Московского полка, бывший в резерве; при нем оказался и полковой командир, генерал Куртьянов. Сообщив ему приказание князя, я просил спешить. Батальон тронулся, а командир полка пешком едва пошевеливался. Я поскакал обратно к Светлейшему, но, оглянувшись, заметил, что колонна топчется, неся на брюхе своего генерала. Я не утерпел, воротился и попросил Куртьянова не задерживать людей своей мешкотной походкой, заметив при этом, что впереди его есть уже батальон Минского полка в ротных колоннах, и чтобы он, подходя, также перестроился, заняв места за минцами. После того я поскакал, крикнув людям, чтобы они не мешкали, иначе минцы успеют отбить нападение и без них… Вдруг сзади себя слышу сигнал: «Застрельщики, вперед!». Это меня взбесило. Вторично повертываю лошадь — и вижу, что генерал опять торчит во фронте, прикрываясь густой цепью стрелков. Чтобы не терять времени, кричу ему издали: «Что вы делаете?! Во второй линии вызываете застрельщиков?.. Уберите их!».

Куртьянов приказал трубить: «Резерв, рассыпаться!». Тут уж я налетел и, без церемонии разогнав застрельщиков, повел батальон сам: при себе велел батальонному командиру разбить батальон на ротные колонны и, указав ему соответствующие роты минцев, присоединился к светлейшему, который, отделяясь от свиты, стоял один на кургане, впереди отряда. Пользуясь этим и моим отсутствием, казаки начали один за другим помаленьку исчезать, да так, что когда я подъехал доложить князю о прибытии батальона во вторую линию, то в свите его остался только один казак Кузьма Кудрявцев — именно тот, которому я навесил на шею суму с картами»…{387}

Вскоре 4-й батальон прибыл на место и стал пополубатальонно на флангах легкой №4 батареи.{388} Это было в 12 часов или немного позже. Князь Меншиков, встретив подходивших московцев, лично вывел роты на позиции. Две из них он приказал разместить правее недостроенного маяка,{389} у белой каменной кладки, видимой издалека.{390}

С этого времени, по воспоминаниям В. Бейтнера: «Московский пехотный полк не весь был поставлен против французской дивизии Боске, а именно фронтом одного только 4-го батальона, при котором я находился… 10-я и 4-я гренадерские роты с 12-го до 3-го часа пополудни изображали исходящий угол левого фланга, что приходилось, может быть, шагах в двухстах от крутого яра, поднимавшегося от реки…».

Теперь, занимая отличную позицию, Московский полк перекрыл французам хотя бы один из путей выхода на плато, но все время был вынужден отбиваться от противника, стремившегося любым путем оттеснить его.

Множество откровенных вымыслов в отношении действий полка В. Бейтнер относит к неточной информации, переданной в штаб дивизии полковым адъютантом. По этой же причине вопрос точного построения полка и расположения его батальонов оставался неизвестным многим исследователям Крымской войны.{391}

Построение русской армии постепенно приобретало вполне законченный и логически осмысленный характер, образуя тупой угол, левую сторону которого составляли Минский и Московский полки. Правофланговым был 4-й батальон Московского полка (в интервалах между полубатальонами легкая №5 батарея 17-й артиллерийской бригады), потом 1-й батальон минцев, за ним в 150–200-метровом интервале стояли пушки полковника Кондратьева,[45] «действовавшие как на учении» (легкая №4 батарея 17-й артиллерийской бригады), стрелявшие по французам не менее точно, чем по собственным гусарам при Булганаке. Его батарея (легкая №4) недаром была названа Панаевым «настоящей»{392} — выучка расчетов была образцовой.

В 1858 г. генерал Крыжановский высоко оценил умелые действия последнего в Альминском сражении. По его словам, сказанным во время публичных чтений при гвардейской артиллерии, «…легкая № 4 батарея 17-й артиллерийской бригады (подполковника Кондратьева) открыла огонь на 400 саж., а затем на 300 саж. против неприятельской артиллерии и густых цепей пехоты со штуцерами. Батарея держалась, потеряв 48 человек убитыми и[46] ранеными. До начала сражения батарея имела некомплект прислуги по три человека на орудие. Общая потеря была свыше 50%».{393}