Бенедикт Сарнов - Сталин и писатели Книга четвертая
► ИЗ ПОКАЗАНИЙ M.E. КОЛЬЦОВА
31 мая 1939 г.
Я был отдаленно знаком с Толстым и ближе сошелся с ним в 1935 году. На конгресс писателей в Париж он приехал, сделав крюк, через Лондон, где провел некоторое время (сколько — не знаю). Это посещение Лондона он объяснил мне наличием там у него старых друзей, в частности М. Будберг-Бенкендорф и Н.А. Пешковой. Последняя приехала вслед за ним в Париж.
Во время конгресса в здание, где он происходил, приходили русские белые эмигранты, просили вызвать Толстого и беседовали с ним в фойе. Это его крайне смущало, он, видимо, старался уклоняться от этих встреч и говорил мне: «Пристают старые знакомые, у каждого просьба, а откажешься говорить — скандал подымут».
Он поселился отдельно от других советских делегатов...
В 1937 году, приехав на второй конгресс писателей, Толстой в Париже также поселился отдельно. В том же отеле поселилась М. Будберг-Бенкендорф, известная по делу Локкарта, как агент Интеллидженс-Сервис. Условившись по телефону, я обедал с Толстым, его женой Людмилой и с Будберг. С последней обращение у него было короткое и на «ты»... Толстой и Будберг подчеркивали, что в Англии совершенно ничего не сделано в области связей с интеллигенцией. Толстой собирался снова съездить в Англию и при помощи Будберг расширить эти связи...
В разговоре со мной в 1935 году Мальро сказал, что Толстой, как и другие писатели-эмигранты, был завербован англичанами и французами.
(В. Фрадкин. Дело Кольцова. Стр. 237-238).Чтобы доказать, что А.Н. Толстой — английский шпион, а Эренбург — международный, этого, конечно, маловато. Но можно не сомневаться, что если бы их арестовали, они во всем бы САМИ признались и собственной фантазией обогатили дело, которое им шили следователи.
Но их не арестовали.
Не арестовали также Пастернака, Олешу, Валентина Катаева, Кирсанова, Лидина, Эйзенштейна, Романа Кармена, Отто Юльевича Шмидта и многих других намечавшихся жертв несостоявшегося большого процесса.
Некоторые из них, благополучно умершие в своих постелях, быть может, так до конца жизни и не узнали, над какой пропастью выпало им повиснуть весной и летом 1939 года.
* * *Не может быть сомнений, что показания, — во всяком случае, те, в которых он оговорил не себя, а других, того же Эренбурга, — из Бабеля выбили под пытками.
Мы даже знаем, каков был механизм добывания этих оговоров и самооговоров:
► ...меня здесь били — больного 65-летнего старика: клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине; когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам сверху, с большой силой... В следующие дни, когда эти места ног были залиты обильным внутренним кровоизлиянием, то по этим красно-синим-желтым кровоподтекам снова били этим жгутом, и боль была такая, что, казалось, на больные, чувствительные места ног лили крутой кипяток, я кричал и плакал от боли. Меня били по спине этой резиной, руками меня били по лицу размахами с высоты... Лежа на полу лицом вниз, я обнаруживал способность извиваться и корчиться, и визжать, как собака, которую плетью бьет ее хозяин. Конвоир, который вел меня однажды с такого допроса, спросил меня: «У тебя малярия?» — такую тело мое обнаружило способность к нервной дрожи. Когда я лег на койку и заснул, с тем чтобы через час опять идти на допрос, который длился перед этим 18 часов, я проснулся, разбуженный своим стоном и тем, что меня подбрасывало на койке так, как это бывает с больными, погибающими от горячки.
(Из письма В.Э. Мейерхольда председателю Совета Народных Комиссаров В.М. Молотову. Там же. Стр. 18).Этот душераздирающий документ хорошо известен. Его цитировали и комментировали многократно, и я не стал бы тут вновь к нему обращаться, если бы не одно обстоятельство.
Мейерхольд был арестован в одно время с Бабелем, и у них был один и тот же следователь (Шварцман), прославившийся своими палаческими наклонностями. Так что можно не сомневаться, что и к Бабелю применяли те же изуверские методы «допроса с пристрастием».
Начались эти допросы весной и продолжались все лето — до поздней осени. А осенью он вдруг взбунтовался.
10 октября его вызывают на последний допрос. Ведет его уже другой, новый следователь — лейтенант Акопов. И тут Бабель делает неожиданный шаг: он отказывается от части своих показаний.
► ИЗ ДОПРОСА ИЗ. БАБЕЛЯ
10 октября 1939 г.
В о п р о с: Обвиняемый Бабель, что вы имеете дополнить к ранее данным показаниям?
О т в е т: Дополнить ранее данные показания я ничем не могу, ибо я все изложил о своей контрреволюционной деятельности и шпионской работе, однако я прошу следствие учесть, что при даче мной предварительных показаний я, будучи даже в тюрьме, совершил преступление.
В о п р о с: Какое преступление?
О т в е т: Я оклеветал некоторых лиц и дал ложные показания...
В о п р о с: Вы решили пойти на провокации следствия?
О т в е т: Нет, я такой цели не преследовал.. Я солгал следствию по своему малодушию.
В о п р о с: Расскажите, кого вы оклеветали и где солгали.
О т в е т: Мои показания ложны в той части, где я показал о моих контрреволюционных связях с женой Ежова — Гладун-Хаютиной. Также неправда, что я вел террористическую деятельность под руководством Ежова. Мне неизвестно также об антисоветской деятельности окружения Ежовой. Показания мои в отношении Эйзенштейна С.М. и Михоэлса С.М. мною вымышлены.
(Там же. Стр. 80—81).Спустя две недели за этим — первым — шагом он делает следующий.
► ПРОКУРОРУ СССР
5 ноября 1939
Прокурору СССР от арестованного И. Бабеля, бывш. члена Союза советских писателей
Со слов следователя мне стало известно, что дело мое находится на рассмотрении Прокуратуры СССР. Желая сделать заявления, касающиеся существа дела и имеющие чрезвычайно важное значение, прошу меня выслушать.
5/XI/39
(Там же. Стр. 82).Не получив ответа, спустя полтора месяца он пишет новое заявление:
► ПРОКУРОРУ СССР
21 декабря 1939
В дополнение к заявлению моему 5/XI-39 вторично обращаюсь с просьбой вызвать меня для допроса. В показаниях моих содержатся неправильные и вымышленные утверждения, приписывающие антисоветскую деятельность лицам, честно и самоотверженно работающим для блага СССР. Мысль о том, что слова мои не только не помогают следствию, но могут принести моей родине прямой вред, — доставляет мне невыразимые страдания. Я считаю первым своим делом снять со своей совести ужасное это пятно.
21/XI/39 И. Бабель.
(Там же. Стр. 85).И спустя две недели — еще одно заявление, более развернутое и конкретное:
► ПРОКУРОРУ СССР
2 января 1940
Прокурору СССР
от арестованного И. Бабеля,
бывш. члена Союза советских писателей
Во внутренней тюрьме НКВД мною были написаны в Прокуратуру Союза два заявления — 5/XI и 21/ XI/1939 года — о том, что в показаниях моих оговорены невинные люди. Судьба этих заявлений мне неизвестна. Мысль о том, что показания мои не только не служат делу выяснения истины, но вводят следствие в заблуждение, мучает меня неустанно. Помимо изложенного в протоколе от 9/Х, мною были приписаны антисоветские действия и антисоветские тенденции писателю И. Эренбургу, Г. Коновалову, М. Фейерович, Л. Тумерману, О. Бродской и группе журналистов — Е. Кригеру, Е. Вермонту, Т. Тэсс. Все это ложь, ни на чем не основанная. Людей этих я знал как честных и преданных советских граждан. Оговор вызван малодушным поведением моим на следствии.
Бут. тюрьма, 2/I1/1940.
И.Бабель
(Там же. Стр. 85—66).В это же время в ходе следствия происходит еще одно, куда более важное событие: подготовка большого процесса отменяется.
Если следовать нормальной человеческой логике, между этими двумя событиями должна была существовать прямая связь.
Напрашивается простое предположение: после того как Бабель отказался от этой части своих показаний — дело рассыпалось, для подготовки большого, громкого, открытого процесса над большой группой известных писателей у следствия уже не было материала.
Но для Сталина, когда дело касалось его фантастических криминальных замыслов, никаких препятствий не существовало.
► ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ВДОВЫ И.Э. БАБЕЛЯ
...мне позвонил незнакомый человек, назвался следователем Долженко и пригласил зайти к нему. Отделение прокуратуры, где принимал меня Долженко, помещалось на улице Кирова, недалеко от Кировских ворот.
Это был довольно симпатичный, средних лет человек. Перелистывая какую-то папку, он задавал мне вопросы сначала обо мне, где работаю, какую должность занимаю, какая у меня семья. Узнав, что я работаю главным конструктором в Метрогиптрансе, он сказал:
