Наталья Пронина - Иван Грозный: «мучитель» или мученик?
И что же царь? Повелел ли он в лютом горе покарать изменников? Приказал ли отсечь им головы, четвертовать или сжечь прилюдно на костре, как частенько практиковалось тогда в Европе? Или хоть повесить, наконец?.. Ведь на Алексее Адашеве, помимо участия в заговоре против Анастасии, лежала ответственность за фактически дважды сорванное наступление русских войск в Ливонии, за что виселицы он заслуживал уж точно. Но… Нет, читатель, опять и опять нет. Ни Адашева, ни Сильвестра Иван не велел даже везти на суд в Москву. Суд был совершен заочно. И некоторые историки (а вместе с ними, конечно, и г-н Радзинский) считают такой шаг проявлением слабости Грозного, его страха перед открытым разбирательством, тогда как даже сам митрополит Макарий настаивал на соблюдении всех формальностей, требовал личного присутствия обвиняемых на судебных заседаниях с тем, чтобы они тоже могли высказаться, объяснить свои действия.[259] Но задумаемся: так ли уж трудно понять Ивана, на сей раз действительно не согласившегося с мнением своего старого учителя?.. Не забудем, он вел войну. Тысячи вопросов ежедневно ждали его решения, его, царя, воли и разума, рвали на части его душу. Рвали с раннего утра и до поздней ночи. В такой обстановке не совершенно ли естественно посчитал Иван излишним устраивать некий «показательный процесс», еще один дотошный разбор того, что и так уже было ясно ему и что, главное, невозможно было ни оправдать, ни изменить. Он понял, что его в очередной раз предали, и с омерзением не пожелал видеть лица предателей. Что же до приговора… Пусть читатель судит сам о его жестокости: Адашева Иван приказал взять под стражу и посадить в тюрьму в Дерпте, где тот вскоре и умер, как говорилось выше. Сильвестра же только теперь уже действительно сослали на Соловки — «в белые ледяные ночи», как красиво, с чувством сказано у нашего повествователя, вот только, жаль, с весьма ощутимыми пропусками реальных событий. Разобрать бумаги и книги, оставленные в Кирилло-Белозерском монастыре бывшим государевым секретарем, отправлен был сам канцлер Висковатый…
Таким образом, при внимательном и беспристрастном взгляде на эту «несправедливую расправу с Адашевым и Сильвестром» — расправу, ставшую будто бы началом принципиально новой эпохи в царствовании Грозного, — сразу проступает вся невероятная ее раздутость, так же как и абсолютная безосновательность вытекающего из нее представления о двух периодах правления первого русского царя. Хотя несомненно, что под давлением обстоятельств Иван с течением времени становился в своих действиях все более суровым, но мы видели, что к этому его вынуждала сама жизнь. Мы видели, что все, осуществленное в России с момента его фактического прихода к власти, было осуществлено по его инициативе и во многом под его личным руководством. И в каждом результате он был заинтересован прежде всего сам, воистину кровно, как «прирожденный государь»,[260] не щадя ради его достижения ни себя, ни кого бы то ни было другого. Эта присущая ему могучая воля к деятельности, это глубинное чувство ответственности за все, столь ярко проявившаяся уже тогда, когда он юношей, стоя на Лобном месте, просил у народа прощения за преступления своих бояр, с годами могла лишь усилиться, стать еще более обостренной из-за тяжелейших разочарований, душевных ран и потерь, в которых — мы видели тоже, — недостатка не было. Именно поэтому, перешагнув тридцатилетний рубеж собственной жизни, Иван действительно станет жестче к своему окружению. Станет чрезвычайно требовательным и бескомпромиссным, а по отношению к врагам — и безжалостным. Но означало это не пресловутый «гибельный перелом» в нем самом и в характере его правления, а скорее первый итог, окончательное завершение формирования его как глубоко неординарного человека и великого государя…
Между тем еще профессор Р. Ю. Виппер отмечал, что в этом по сути своей ошибочном разделении царствования Ивана Грозного на две «разные» эпохи «заключена была вместе с тем оценка личности и деятельности Ивана Грозного: оно служило главной основой для умаления его исторической роли, для занесения его в число величайших тиранов. К сожалению, при анализе этого вопроса большинство историков сосредотачивало свое внимание на переменах во внутренней жизни Московского государства и мало считалось с международной обстановкой, в которой (оно) находилось в течение… царствования Ивана IV. Суровые критики как бы забыли (выделено нами. — Авт.), вся вторая половина царствования Ивана Грозного проходила под знаком непрерывной войны, и притоп войны наиболее тяжелой, какую когда-либо вело Великорусское государство».[261]
Забыли, например, о том, как трудно стало уже в первый год после раздела Ливонии (1561). Как стало не хватать пехоты, вследствие чего литовцы смогли нанести в это время русским армиям несколько весьма серьезных поражений — в 1562 г. сам князь Курбский был разгромлен ими под Невелем.[262] Но и тогда царю снова удалось спасти положение.
Во-первых, он умело нейтрализовал по крайней мере двоих из трех основных своих соперников в Прибалтике — Данию и Швецию. Ради этого Грозный, заключая 20 августа 1561 г. перемирие со шведами сроком на 20 лет, согласился на занятие ими земель нынешней Эстонии. Также посчитал он разумным в сложившейся ситуации согласиться и с аннексией датчанами острова Эзель — соответствующий мирный договор между Россией и Данией был подписан 7 августа 1562 г..[263] Это давало возможность вновь сосредоточить все силы на борьбе против одного, главного врага Руси — против Польши-Литвы.
Иван сам разработал план новой военной кампании и сам руководил его осуществлением. Уже в январе 1563 г. сосредоточенная близ Можайска 80-тысячная русская армия под личным командованием царя двинулась на Полоцк — древний русский город, некогда захваченный, отторгнутый от России и превращенный в мощную пограничную крепость, закрывавшую дорогу на литовскую столицу Вильну. Вероятно, государь прежде всего хотел нанести решительный удар врагу на его собственной территории и тем самым заставить отступить из Ливонии — ведь Полоцк стоял на самом перекрестье путей, связывающих Литву и Ливонию.[264] По зимним дорогам, в снегах, войска шли тяжело, шли почти месяц, и это было немудрено: одно лишь ядро для осадной пушки весило 20 пудов, а таких везли сотни и сотни… Город окружили только в первых числах февраля.
Но, создавая свой портрет Грозного, наш маститый писатель-историк почему-то лишь походя обмолвился об этом походе, о знаменитом «Полоцком взятии» — еще одном грандиозном военном триумфе Ивана IV, сравнимом по значению лишь с падением Казани. Блестяще организованная осада, обилие пушек и боеприпасов позволили овладеть практически неприступной крепостью всего за две недели. В помощь Полоцкому гарнизону литовское правительство спешно направило гетмана Н. Радзивилла с 3400 солдатами. Но гетман, остановившись в семи милях от города, оказать помощь осажденным так и не решился.[265]
Беспощадный огонь тяжелой артиллерии разрушил стены городского острога, и литовцы вынуждены были укрыться в Верхнем замке. В одном из боев сильно контузило боярина И. В. Большого-Шереметева, командовавшего передовым полком. Как свидетельствует летописец, пушечное ядро, пролетая, «погладило» боярина «по уху».[266] 11 февраля осадные пушки начали перетаскивать уже внутрь сожженного острога, устанавливая против главной крепостной башни Полоцка — так называемых «Темных ворот». В ночь на 13 февраля «главному нарядному воеводе» (начальнику артиллерии) князю М. П. Репнину царь велел начать сплошной безостановочный обстрел: «бити по городу по всему не с одного места — изо всего наряду и из верхних пушек из вогненных».[267] После двух суток такой массированной, не прекращавшейся даже ночью канонады загорелся Верхний замок. На рассвете 15 февраля польско-литовский гарнизон выбросил белые флаги и сдался. Причем, как почти полвека назад, после победного штурма Смоленска отпустил всех пленных поляков Василий III, так и теперь его сыном Иваном были щедро одарены (шубами[268]) и отпущены восвояси все сдавшиеся польские офицеры и солдаты…
Капитуляцию Полоцка принял лично сам царь. Рядом стояли двоюродный брат государя — князь Владимир Андреевич Старицкий и бывший казанский хан Александр Сафа-Киреевич, также принимавшие участие в походе. Мы не беремся представить, какие чувства переполняли душу Ивана в тот миг, когда перед ним торжественно склонили знамена разгромленного противника, когда поднесли ключи от древнейшего русского города, вновь возвращаемого Отечеству. Вспоминал ли он прошлое? Думал ли о будущем? Лучше всего говорят об этом его собственные строки, в те же дни адресованные им владыке Макарию:[269] «Исполнилось, — писал царь, — пророчество русского угодника, чудотворца Петра митрополита, о городе Москве, что взыдут руки его на плещи врагов его: бог несказанную милость излиял на нас недостойных, вотчину нашу, город Полоцк, в наши руки нам дал».[270] Он был счастлив. Он был горд. И, как подчеркивает историк, действительно имел право гордиться этой победой. Ибо отлаженный им механизм власти, «все его колеса, рычаги и приводы действовали точно и отчетливо, оправдывали намерения организаторов».[271]
