Эдвард Гиббон - Закат и падение Римской Империи. Том 2

По внушению должностных лиц и жреческого сословия язычники, и в особенности жители Никомедии, Антиохии и Тира, обратились к императору с почтительными адресами, в которых они выдавали хорошо всем известные намерения правительства за общие желания всего населения, просили императора сообразоваться с требованиями справедливости, а не с чувством милосердия, выражали свое отвращение к христианам и униженно молили об удалении этих нечестивых сектантов из пределов их территории. До нас дошел ответ Максимина на адрес, полученный им от граждан Тира. Максимин восхваляет усердие и благочестие просителей в таких выражениях, из которых видно, что он ими в высшей степени доволен; затем он распространяется касательно упорного нечестия христиан и соглашается на их изгнание с такой готовностью, из которой видно, что он считает себя одолженным, а не сам делает одолжение. И жрецам, и должностным лицам было дано право следить за точным исполнением его эдиктов, которые были вычеканены на медных таблицах, и хотя им советовали избегать пролития крови, упорствующие христиане были подвергнуты самым жестоким и позорным наказаниям.

Жившие в Азии христиане могли всего опасаться от впавшего в ханжество монарха, который подготовлял свои жестокие меры с такой обдуманной расчетливостью. Но едва протекло несколько месяцев, как изданные двумя западными императорами декреты заставили Максимина приостановить исполнение его намерений: междоусобная война, которую он так опрометчиво предпринял против Лициния, сосредоточила на себе все его внимание, а его поражение и смерть скоро избавили церковь от последнего и самого непримиримого из ее врагов.

В этом общем обзоре гонений, впервые дозволенных эдиктами Диоклетиана, я с намерением воздержался от подробного описания страданий и смерти христианских мучеников. Было бы вовсе не трудно извлечь из истории Евсевия, из декламаций Лактанция и из самих древних письменных документов длинный ряд страшных и отвратительных сцен и наполнить целые страницы описанием орудий пытки и бичеваний, железных крючьев и докрасна раскаленных кроватей и всякого рода истязаний человеческого тела при помощи огня и меча, диких зверей и еще более диких палачей. Эти печальные сцены можно бы было оживить множеством видений и чудес, назначением которых было или замедлить смерть, или прославить торжество, или открыть мощи тех признанных церковью святых, которые пострадали за веру во Христа. Но я не буду в состоянии решить, что должен я заимствовать от этих писателей, пока не буду знать, в какой мере я должен им верить. Даже самый серьезный из церковных историков Евсевий косвенным образом сознается, что он записывал все, что могло способствовать увеличению славы христианской религии, но умалчивал обо всем, что могло ее унизить. Такое сознание натурально возбуждает в нас подозрение, что писатель, столь явно нарушавший один из двух основных законов истории, не обращал большого внимания на соблюдение и второго; а этому подозрению придает еще более веса знакомство с характером Евсевия, который был менее заражен легковерием и более опытен в придворных интригах, чем кто-либо из его современников. В некоторых особенных случаях, когда должностное лицо было раздражено какими-нибудь мотивами, истекавшими из его личных интересов, или из его мстительности, или когда увлекшиеся своим усердием христиане, позабыв все правила благоразумия и даже приличия, опрокидывали алтари, осыпали бранными словами императоров или наносили удары судье, в то время как он заседал на своем трибунале, нетрудно поверить, что этих несчастных подвергали всякого рода истязаниям, какие только может придумать жестокосердие или какие только может вынести человеческое мужество. Однако нам по неосторожности сообщают два факта, которые заставляют думать, что вообще обхождение с христианами, арестованными по распоряжению судебной власти, было не так невыносимо, как обыкновенно воображали.

1. Духовникам, осужденным на работы в рудниках, было дозволено — благодаря или человеколюбию, или небрежности сторожей — устраивать внутри этих печальных жилищ часовни и свободно исповедовать свою религию.

2. Епископы были вынуждены сдерживать и осуждать отважное рвение тех христиан, которые добровольно отдавали себя в руки правосудия. Некоторые из этих последних, страдая под бременем нищеты и долгов, с отчаяния искали случая окончить свое жалкое существование славною смертью. Другие льстили себя надеждой, что непродолжительное тюремное заключение загладит грехи всей их жизни; наконец, были в числе их и такие, которые действовали под влиянием менее честных мотивов и надеялись извлечь средства существования и даже, может быть, значительные выгоды из добровольных приношений, которыми осыпало арестантов милосердие верующих. После того как церковь восторжествовала над всеми своими врагами, и личный интерес, и тщеславие христиан, вынесших гонение, заставляли их преувеличивать свои заслуги, преувеличивая испытанные ими страдания. Отдаленность времени и места страданий давали широкий простор вымыслам, а чтоб устранить всякие затруднения и заглушить все возражения, стоило указать на многочисленные примеры таких мучеников, у которых раны внезапно залечивались, силы восстанавливались и оторванные члены чудесным образом снова оказывались на своих местах. Самые нелепые легенды — если только они делали честь церкви — с восторгом повторялись легковерной толпой, поддерживались влиянием духовенства и удостоверялись сомнительным свидетельством церковной истории.

Для искусного оратора так легко преувеличивать или смягчать описание ссылок и тюремных заключений, страданий и пыток, что в нас натурально возникает желание исследовать такой факт, который более явствен и менее доступен для искажений, а именно, как велико было число лиц, потерпевших смертную казнь вследствие эдиктов, изданных Диоклетианом, его соправителями и его преемниками. Новейшие легенды рассказывают о целых армиях и целых городах, зараз стертых с лица земли неразборчивою яростью гонителей. Более древние писатели довольствуются тем, что изливают потоки несвязных и патетических ругательств, но не нисходят до того, чтобы в точности определить число тех, кто мог запечатлеть своею кровью свою веру в Евангелие. Впрочем, из истории Евсевия можно извлечь то сведение, что только девять епископов были казнены смертью, а из его подробного перечисления палестинских мучеников мы заключаем, что не более как девяносто два христианина имели право на это почтенное название. Так как нам неизвестно, в какой мере отличались в ту пору епископы своим усердием и мужеством, то мы не в состоянии сделать какой-либо полезный вывод из первого из этих фактов; но второй может служить основанием для очень важного и правдоподобного вывода. Судя по распределению римских провинций, можно полагать, что Палестина составляла шестнадцатую часть Восточной империи; а так как были такие губернаторы, которые из искреннего или притворного чувства сострадания не хотели марать своих рук в крови верующих, то есть основание думать, что страна, где родился Христос, дала по меньшей мере шестнадцатую часть тех мучеников, которые претерпели смерть в пределах владений Галерия и Максимина. Стало быть, общая цифра должна простираться почти до тысячи пятисот человек; если же мы разделим ее поровну между десятью годами гонений, то найдем, что ежегодно умирало по сто пятьдесят мучеников. Если мы применим этот расчет к провинциям италийским, африканским и даже испанским, где по прошествии двух или трех лет действие строгих уголовных законов было или приостановлено, или отменено, то мы найдем, что число христиан в Римской империи, присужденных судебными приговорами к смертной казни, едва ли доходит до двух тысяч. Так как не может подлежать сомнению, что во времена Диоклетиана христиане были более многочисленны, а их враги более ожесточенны, нежели во время которого-либо из прежних гонений, то это правдоподобное и умеренное вычисление может дать нам верное понятие о числе самых древних святых и мучеников, пожертвовавших своею жизнию для распространения в мире христианства.

Мы должны закончить эту главу печальной истиной, которая насильно навязывается нашему уму, несмотря на то, что она ему крайне неприятна, — что, даже допуская без колебаний и проверки все, что нам сообщила история, или все, что выдумало благочестие касательно мучеников, мы должны сознаться, что во время своих внутренних раздоров христиане причинили одни другим гораздо более зла, чем сколько они потерпели от усердия неверующих. В течение веков невежества, следовавших за разрушением Римской империи на западе, епископы царственного города распространили свое господство и на мирян, и на духовенство латинской церкви. На здание суеверий, которое они воздвигли и которое могло бы еще долго противостоять слабым усилиям разума, наконец напала масса смелых фанатиков, принимавших на себя с двенадцатого по шестнадцатое столетие популярную роль реформаторов. Римская церковь охраняла насилием то владычество, которое она приобрела обманом; система мира и милосердия скоро была запятнана ссылками, войнами, убийствами и учреждением инквизиционного суда, а так как реформаторов одушевляла любовь как к гражданской, так и к религиозной свободе, то католические государи связали свои собственные интересы с интересами духовенства и усилили с помощью огня и меча тот ужас, который внушали церковные кары. Только в одних Нидерландах, как рассказывают, погибло от руки палача более ста тысяч подданных Карла Пятого. Об этой громадной цифре свидетельствует Гроций — человек гениальный и ученый, который сохранил спокойствие духа среди неистовств враждовавших сект и написал летописи своего собственного века и своего отечества в такое время, когда изобретение книгопечатания увеличило средства добывания знаний и усилило опасность быть уличенным в неправде. Если мы обязаны подчинить наши мнения авторитету Гроция, то мы должны признать, что число протестантов, казненных только в одной провинции и только в одно царствование, далеко превосходит число древних мучеников, пострадавших в течение трех столетий на пространстве всей Римской империи. Если же неправдоподобие самого факта должно иметь перевес над убедительностью свидетельства, если Гроция можно уличить в преувеличении заслуг и страданий реформаторов, то перед нами натурально возникает вопрос: какое же доверие можно иметь к подозрительным и неполным памятникам древнего легковерия, — в какой мере можно полагаться на епископа- царедворца и на страстного декламатора, пользовавшихся, под покровительством Константина, исключительным правом описывать гонения, которым подвергали христиан побежденные соперники и презираемые предшественники их всемилостивейшего государя?