Михаил Серяков - Битва у Варяжских столпов

Камерные захоронения, конечно, не являются исключительно скандинавским погребальным обрядом. В частности, хорошо известен такой обычай и у балтийских славян, как в приморских регионах, так и вдали от возможного скандинавского влияния — к примеру, могильник Узадель на юге озера Липе в центре земель редариев, которые немецкие археологи рассматривают в связи с их главным городом Ретрой. К.А. Михайловым впоследствии высказывалось мнение о том, что особенности конструкции камерного захоронения из плакунского кургана, “двойная погребальная конструкция (гробовище в камере), когда пространство между стенками погребального сооружения и ямы заполнено камнями или бревнами”, находят ближайшие аналоги не просто в Скандинавии, а в южной ее части — южной Ютландии, на основании чего он называет его обрядом “франкско-датского пограничья”.

Однако в VIII — IX вв. этот регион был не только зоной франкско-датских контактов, но и зоной тесных ободритско-датских связей. (…) Можно указать и на сходство остальных курганов плакунского могильника со славянскими курганами, найденными, к примеру, в Ральсвике на Рюгене. Плакунские курганы, выделенные В.А. Назаренко в четвертый, не содержащий “безусловных останков захоронений” тип, могли изначально быть курганами славянского ральсвикского типа “С2” с захоронениями на вершинах. Как уже указывалось, урну с прахом, помещаемую на вершину кургана, в большинстве случаев крайне сложно установить археологически — с течением столетий сосуд неизбежно падал и остатки его у подножия холма сохранялись лишь в редких случаях. Можно отметить и то, что “погребальный инвентарь, обнаруженный при раскопках в урочище Плакун, в сравнении со скандинавскими комплексами середины — второй половины X в., может быть признан немногочисленным, маловыразительным и довольно однообразным”, в этой своей особенности в то же время выказывает сходство с также нетипично малочисленным и невыразительным для Скандинавии инвентарем ральсвикских курганов на острове Рюген. В Ральсвике, как и в Гросс-Штремкендорфе, известна и порча оружия перед помещением его в могилу»{301}. В доказательство своих рассуждений ученый приводит карту распространения кувшинов фризского типа (рис. 11). Таким образом, данные из этого погребального комплекса еще нуждаются в дальнейшем всестороннем анализе.

Поскольку никаких других захоронений, которые можно было бы даже при всем желании приписать скандинавам, в окрестностях Ладоги не обнаружилось, то даже в трактовке норманистов картина получается более чем странная. Очевидно, что в силу своей малочисленности захороненные в урочище Плакун люди не могли отражать набеги викингов, то есть выполнять ту основную в представлениях норманистов функцию, ради которой и состоялось призвание. Более чем скромные по своему погребальному инвентарю захоронения не очень соответствуют облику княжеской дружины, особенно если учесть роль Ладоги как центра международной торговли. Соответственно, нет никаких объективных оснований для отождествления захороненных в урочище Плакун людей с дружиной Рюрика, а все подобного рода заявления норманистов основываются лишь на их страстном желании, но отнюдь не на конкретных фактах. При возникновении различных европейских средневековых государств господствующий класс во многом формировался из дружин правителей, и у нас нет никаких оснований предполагать, что на Руси данный процесс протекал как-то иначе. В этом свете весьма показательно, что данные Плакунского могильника столь скудны и невыразительны, что даже ведущие отечественные норманисты не решились причислить его создателей к представителям социальных верхов древнерусского общества.

В этом отношении весьма интересны наблюдения, сделанные Н.И. Петровым над сопковидной насыпью близ урочища Плакун. Она находится несколько в стороне от данного могильника, но, несмотря на ряд «ярко выраженных индивидуальных черт», отличающих ее от «всех прочих скандинавских курганов Плакуна», норманисты отнесли и ее к этносоциально-топографическому «контексту» данного могильника, то есть объявили захоронением викинга. Пытаясь увязать археологические особенности данного памятника как с норманистскими представлениями, так и с собственной этносоциальной реконструкцией происходивших событий, этот археолог пришел к следующему выводу: «В контексте этого процесса и следует рассматривать маркированное трупоположением (890–920-е гг.!) в вершине сопковидной насыпи близ урочища Плакун как восприятие “ладожской Русью” традиции сооружения сопок. Общая направленность подобного восприятия (“ладожская Русь” ориентируется на погребальные традиции местной племенной знати, а не наоборот) связана, как мне кажется, не столько с так называемой “лидирующей” ролью местной (“словенской”) социальной верхушки, сколько с отмечавшейся выше некоей престижностью высокой погребальной насыпи»{302}. Понятно, что для норманистов сама мысль о том, что скандинавы могут воспринимать славянские обряды, кажется невероятной, в связи с чем выход видится в «некоей престижности», но факт остается фактом: окружение похороненного в сопковидной насыпи человека близ скандинавского (по уверениям археологов) могильника начинают перенимать местный похоронный обряд, а не наоборот.

Влияние похороненных в нем людей было минимально не только в социальном, но и в этническом плане. По мнению антропологов, германские элементы присутствуют в могильнике Старой Ладоги XI–XII вв., то есть примерно два столетия спустя после призвания варягов. Т.И. Алексеева отмечает, что «антропологические материалы свидетельствуют о пребывании норманнов в Старой Ладоге. Каково же их участие в сложении антропологического облика славянского населения Северо-запада? Как уже было отмечено, тип населения из Приладожских курганов отличен от германского. Словене новгородские, так полно изученные В.В. Седовым, и полоцкие кривичи, изученные Г.Ф. Дебецом, также не дают основания относить их к кругу германских форм. И те и другие обнаруживают иной антропологический комплекс. Остается сделать заключение, что средневековые антропологические серии, подтверждая пребывание норманнов в северо-западной части Руси, не фиксируют здесь норманнских черт в типе славянского населения, что говорит об очень незначительном числе норманнов и отсутствии интенсивного смешения их со славянами»{303}. Хоть германские элементы и присутствуют в черепах ладожского могильника, однако антропологические данные, взятые в масштабах всего региона, рисуют совершенно иную картину: «Могильники Приладожья не дают сколько-нибудь весомого подтверждения их скандинавского происхождения, так как население, оставившее их, в антропологическом отношении оценивается как славянское и финское»{304}.

Все эти факты в своей совокупности указывают нам на то, что отнюдь не каждая находка скандинавской вещи автоматически свидетельствует о пребывании на Руси скандинава и что скандинавское население Ладоги отнюдь не было таким многочисленным, как этого хотелось бы норманистам, и тем более не составляло господствующего слоя по отношению к славянам. Для сравнения отметим, что археологически прослеживается достаточно оживленный товарообмен между скандинавами и западными славянами. В ходе раскопок скандинавские золотые украшения VI–VIII вв. были найдены в Старгарде и Колобжеге, мечи и ножны в Щецине, оселки в Витове{305}. Однако в указанный период ни один источник не фиксирует наличие скандинавов в составе правящего слоя этих городов. Факты показывают, что артефакт из одной страны может попасть в другую каким угодно способом, в качестве военного трофея или предмета торговли, через вторые или десятые руки, и вовсе не обязательно предполагает пребывание в другой стране природного представителя страны, где он был изготовлен. Однако из этого элементарного правила норманисты по какой-то причине делают исключение для любимых ими скандинавов, гипертрофируя значение чуть ли не любой находки скандинавского происхождения, обнаруженной ими на Руси.

Решить вопрос о том, какой же именно народ доминировал в Ладоге и, соответственно, на данном отрезке пути «из варяг в арабы», нам помогут данные языкознания. Как мы увидим далее, приверженцы скандинавского происхождения Руси чрезвычайно любят привлекать данные финского языка, составляющие один из краеугольных камней всей их гипотезы. В связи с этим весьма показательным является тот факт, что финны и эстонцы называют Ладожское озеро Венеенмире — «Русское море»{306}, или, точнее, «море венедов» — так немцы и финно-угры называли славян. Как видим, данные именно столь любимого норманистами финского языка красноречиво свидетельствуют о том, какой именно народ в первую очередь плавал по Ладоге. На связь с западными славянами указывает и название острова Виндин на Волхове к югу от Новой Ладоги, где выгружали товары с зимующих у пристани судов. «Более чем вероятно, — отмечал Д.К. Зеленин, — что этот остров получил свое имя от вендов, т.е. балтийских славян, которые часто приплывали сюда на своих судах, причем местные финны называли их обычным для всех западных финнов именем венды…»{307} Выводы, сделанные на основе филологии, в этом вопросе полностью подтверждаются данными археологии. В Средневековье на Балтике использовались суда двух типов — скандинавские и южнобалтийские. Результаты многолетних раскопок рисуют следующую картину: «Практически полное отсутствие деталей скандинавских судов, особенно наглядно на фоне гигантского объема находок фрагментов плоскодонных судов, построенных по южнобалтийской технологии. В раскопах Новгорода и Старой Ладоги найдены бортовые доски, большое количество элементов ластовых уплотнений, включая скобы разных типов, трапециевидные шпангоуты, шпангоуты-планки и множество деревянных нагелей разных размеров и типов. Это косвенно указывает на существование устойчивых связей Новгорода именно с южным побережьем Балтики…»{308}Специально исследовавший этот вопрос А.В. Лукошков приходит к следующему выводу: «Более того — можно предполагать, что именно из западнославянских земель побережья Южной Балтики был привнесен на новгородские земли опыт строительства судов для речного и прибрежного плавания»{309}.