Ольга Форш - Одеты камнем
- Барыня выстукивает себе камин, - пояснила горничная и исчезла.
Я видел с дивана белый утренний пеньюар Ларисы. Лицо было скрыто. Конечно, она знала, что я вошел.
Она продолжала свою неприятную работу. Перед ней лежала полоска железа, и по узору, наставляя разной величины долотца, она сверху ударяла молотком.
Противный, раздражающий звук царапал нервы.
Я не выдержал, шагнул в полуоткрытую дверь и схватил Ларису за руку с молотком:
- Вы можете кончить потом, у меня есть дело...
- Дело? - Она усмехнулась. - Если упреки, то оставьте их при себе.
- Я желаю спросить не о себе.
Я осекся. Мои глаза уперлись в большой портрет на стене. Это была знакомая мне увеличенная карточка Михаила юнкером. Огненные глаза его вопросительным укором глянули на меня.
Я сухо спросил Ларису:
- Какой же ответ мне свезти в Петербург? Когда начнете вы хлопотать?
- Я хлопот никаких не начну.
Лариса теперь не стучала, но делала вид, что выбирает узор из кучи наваленных на столе.
- Вы мне сами сказали, что у Бейдемана осталась невеста. Пусть она и хлопочет.
Презрение меня охватило:
- Низкая женская злоба... Но никто ведь не добьется того, чего добиться можете вы, если верить слухам.
Она подняла глаза:
- Договаривайте здешнюю сплетню, тем более что она - правда.
- Правда, что вы были близки с великим князем?
- В той же мере, как с вами, если вы это называете близостью.
Эта женщина, влекущая к себе безглазой, тяжелой земляной силой, была мне сейчас отвратительна. Я видел перед собой одно лицо друга и - увы! - с поздним жаром стал умолять ее взяться за хлопоты. Не помню, что я говорил, но я нашел краски изобразить его жестокую участь в противоположность ее годам свободы и праздных капризов.
- Только подумайте: он сидит в бес-сроч-ном одиночном заключении!
Ни стыда, ни смущения не было на лице ее, когда с непонятной мне горечью вдруг она прервала мое жалкое красноречие.
- Кто знает сроки? - сказала она. - Быть может, я завтра умру и больше не буду ничем наслаждаться. Но хлопотать за свободу того, кто был враждебен той земной жизни, которую я люблю, я не стану.
Дрожа от негодования и ненависти, я сказал;
- Не правда ль, предел этой жизни - лишь козья сторожка...
- Где я вам подобных обращаю в козлов? - с невыразимым презрением оборвала Лариса.
Я поклонился и пошел к дверям.
- Подождите, - вскрикнула она и встала во весь рост. - Запомните на всю жизнь, ведь больше мы но увидимся. Запомните: это вы разбудили во мне обиду и злейшие силы мои. А у меня нет, во имя чего с ними бороться. Я козьей жрицы - козий бог. Еще запомните, что в ваших руках было иное: вы могли соединить две наших воли только в заботе о друге. Если б вы были ему верны, и я б оказалась иной. Но вы мне предали Бейдемана. Будьте же вы прокляты, как и я!
Я уехал из Ялты. Последнюю неделю отпуска я пробыл в Севастополе. В ресторане у моря я слышал, как пришедший с пароходом капитан рассказывал о том, что все в Ялте взволнованы происшествием в горах.
- Я держал пари, что эта Лариса Полынова плохо кончит!
- Эксцентричных женщин всегда убивают, если они не догадываются убить себя раньше сами, - сказала ближняя дама.
- Я подозреваю, что тут не без романа с татарами, - вставила дальняя.
- Нет, нет! - защищал капитан. - Хотя ее действительно принесли с гор татары, но это простые, хорошие люди, всем известные пастухи, из которых главный, старик - приятель Ларисы, рыдал, как ребенок. Он рассказал, что она, принеся ему, как всегда, запас нужных лекарств, подарила на память часы. Он показал расписку ее, где написано, что дарит в полной-памяти и здравом уме такому-то в знак многолетней дружбы. Умнейшая барыня все обдумала: распоряжение насчет имущества написано отцу Герасиму заказным по почте, просит в смерти своей никого не винить... Татары говорят; она отбежала на край отвесной скалы и у всех на глазах застрелилась, они же ее вытащили с опасностью для жизни и принесли домой на руках. Хотя эти татары все же арестованы, но по следствию их, разумеется, оправдают.
- Уж какой-нибудь виновник да есть, - сказала ближняя дама и случайно глянула в мою сторону.
"Да, я виновник", - подумал я, но вслух сказал, как обычно, лакею:
- Подайте мне счет!
Я пошел далеко по камням туда, где узкая коса клинком врезалась в море.
Я помню: вырезным и бумажным мне показался огромный диск луны, и отражение ее отвратительно. Все было кругом как захватанный и пошловатенький лунный ландшафт над красным бархатным гарнитуром гостиной в провинции. Больная душевная мука выветривала жизнь и красоту из самой природы. Вдруг я ощутил с новой силой, отделяющей меня от всего живого, свое клеймо древнего Каина - мой новый позор предателя.
Да, никем не изобличаемый, как мерзостный хитрый гад, сокрывший себя между трав уподоблением их окраске, предатель угнездился в бессознательных недрах моего существа.
Ибо я предавал людей, не желая предать.
ГЛАВА III
ГЛИНЯНЫЙ ПЕТУШОК
Когда, уезжая в Крым, я сказал Вере о письме матушки к Ларисе Полыновой, Вера, нахмурив брови, ответила:
- Такие женщины самоотверженно не помогают. Она уже не верила в возможность освобождения
Михаила и все силы свои и надежды направила на деятельность революционную. Только от нее в зависимости ставила она разрешение вечных узников от уз. У Линученка, с которым Вера жила, умерла жена на хуторе, он поехал ее хоронить. Квартира Веры была теперь осаждаема откуда-то набравшейся молодежью. То заседали кружки взаимопомощи по доставлению средств образования, то составлялась библиотека запрещенных книг, то типографию приносили прятать. От меня она по-прежнему ничего не скрывала и я терзался от мысли, что кто-нибудь донесет и ее постигнет ужасная участь. Наконец, когда я стал ее умолять быть осторожней, она сказала, глядя пустыми отчаянными глазами (такой точно взор был у Ларисы, когда она меня прокляла):
- Ради чего беречь мне себя? Хоть малую пользу делу, а значит и Михаилу, принести может только моя гибель. Без него я - рядовой боец и погибну в начале или в конце - дело случая. Сейчас для революции одно важно, чтобы правительство знало нашу непримиримость до смерти.
Но я всеми силами стал вливать в Веру надежду на освобождение Михаила через Ларису Полынову, рассказав ей, что, по наведенным справкам, эта женщина действительно близка к одному из великих князей. Я обещал, что найду слова убеждения, способные растопить камень...
Мне удалось повлиять на Веру, и она мне дала обещание, что до моего возвращения не примет участия в рискованном деле. Больше даже: она решила поступить на фельдшерские курсы и отдаться всецело занятиям.
И вот сейчас я ехал из Севастополя в Петербург, как негодяй, которому доверили последнюю ценность, йеобходимую для жизни, а он расточил ее на свою прихоть.
В Петербурге меня ждало новое испытание.
Как в романах Дюма события нарочно нагромождаются в особенно важных главах, так и в эпилоге моей жизни одно за одним пошли необычайные приключения.
Впрочем, именно такое неправдоподобие обличает порой самую правдоподобную действительность так же реально, как чудища из облаков на невероятно окрашенном фоне, вырывающие у зрителя восклицание: "Если б художник нарисовал, ему бы никто не поверил!"
Едва вошел я прямо с вокзала к Вере, в небольшую ее комнатку на Васильевском острове, как вместе со мной протянул руку к звонку некто высокого роста, в башлыке, обмотанном вокруг шеи. Он отдернул Руку, уступив мне звонок. В комнате было сизо от дыма, на полу окурки, на диване и сундуке тесно сидели незнакомые люди. Председательствовал Линученко, вернувшийся с хутора. Лица все новые, молодые.
Только одного блондина, угрюмо забившегося в угол, я признал тотчас же. Лицо его было знаменательно, и я, еще в первый раз видя его, очень отметил. Вера почему-то именно его мне упорно не хотела назвать.
Сейчас, едва я вошел в комнату, Вера кинулась ко мне, схватила за руку и шепнула:
- Она согласилась?
Как заводной истукан, я ей ответил!
- Она внезапно скончалась, я в живых ее не застал.
Вера еще смотрела, не понимая смысла моих слов, как вошедший за мной, подойдя к Линученку, протянул ему руку и назвал себя. Тот радостно его обнял и громко объявил:
- Товарищи, поздравьте! Счастливый выходец из казематного ада. Ну, дружище, о какими вестями? Здесь все свои.
- Прежде всего поручение. Один из наших, выйдя из еще худшего места, чем я... из Алексеевского равелина, дал мне для передачи родным и друзьям Бей-демана записку. Он сидел полгода рядом с несчастным. Тот простукал ему и взял клятву о доставке домой. Мне сказали, что здесь..
- Здесь! - воскликнула Вера. Она протянула руку и застыла, как на миг застывает мать, у которой на глазах тонет дитя.
Линученко прочел вслух записку:
"Умоляю, хлопочите об освобождении. Надвигается безумие. Пусть сошлют в солдаты, на каторгу... Пусть казнят... Все, все лучше, чем это".
