Сергей Соловьев - Н. М. Карамзин и его литературная деятельность: "История государства Российского"
Мы должны здесь ограничиться только некоторыми указаниями на отношение рассказа историографа к известиям источников, еще не изданных, ибо не можем останавливаться на всех подробностях повествования в делах Василиевых, спеша к тем любопытным временам, взгляд автора на которые отличается более замечательными особенностями. Но мы не можем не остановиться несколько на четвертой главе VII тома, в которой излагается состояние России при Иоанне III и Василии Иоанновиче.
«В сие время, — говорит автор, — отечество наше было как бы новым светом, открытым Царевною Софиею для знатнейших Европейских Держав. Вслед за нею Послы и путешественники являлись в Москву, с любопытством наблюдали физические и нравственные свойства земли, обычаи Двора и народа; записывали свои примечания и выдавали оные в книгах, так что уже в первой половине XVI века состояние и самая древняя история России были известны в Германии и в Италии. Контарини, Павел Иовий, Франциск да-Колло, в особенности Герберштейн старались дать современникам ясное, удовлетворительное понятие о сей новой Державе, которая вдруг обратила на себя внимание их отечества». Этими словами автор указывает на четыре источника, которыми он преимущественно пользовался при изображении России Иоанновой и Василиевой; вся эта четвертая глава VII тома есть не иное что, как прекрасное извлечение из Герберштейновой книги с дополнениями известий из трех других поименованных иностранцев и немногих известий из русских источников.
Мы видели, какое важное влияние уступил автор татарам; он остается верен своему взгляду и, упоминая о жестоких пытках и казнях, описываемых Иовием и Герберштейном, говорит: «Обыкновение ужасное, данное нам Татарским игом вместе с кнутом и всеми телесными, мучительными казнями». Мы видим, однако, в то же время и у народов, не знавших татар, у народов Западной Европы, не менее жестокие пытки и казни. Торговля описывается по Герберштейну, и говорится, что она была в цветущем состоянии. Известия иностранные Герберштейна и других путешественников можно было бы дополнить русскими известиями из статейных списков, преимущественно литовских и крымских, из которых можем узнать, какими правами пользовались купцы того или другого народа в московских владениях, из каких городов русские купцы ездили за границу, в какие именно места ездили они и с какими товарами, каким образом производили торговлю, какие пошлины платили, каким притеснениям подвергались; приняв в соображение последние известия, можно уже с большею уверенностью заключить, в цветущем или не цветущем состоянии находилась торговля в описываемое время.
Автор обратил внимание на любопытный вопрос о земельном владении и высказал положение, что «Князья, Бояре, воины и купцы искони владели землями. Всякая область принадлежала городу; все ее земли считались как бы законною собственностию его жителей, древних господ России, купивших, вероятно, сие право мечом в такое время, до коего не восходят ни летописи, ни предания».
Говоря о нравах и обычаях, автор приводит свидетельство Павла Иовия, что русские не любят католиков, а евреями гнушаются и не дозволяют им въезжать в Россию; но из статейных литовских списков мы узнаем, что запрещение жидам въезжать в Московское государство последовало только в царствование Иоанна IV. Наконец, приведем из рассматриваемой главы вполне справедливый отзыв автора о состоянии художеств в Московском государстве при Иоанне III и сыне его Василии: «Кроме зодчих, денежников, литейщиков находились у нас тогда и другие иноземные художники и ремесленники. Толмач Димитрий Герасимов, будучи в Риме, показывал Историку Иовию портрет Великого Князя Василия, писанный, без сомнения, не Русским живописцем. Герберштейн упоминает о Немецком слесаре в Москве, женатом на Россиянке. Искусства Европейские с удивительною легкостию переселялись к нам: ибо Иоанн и Василий, по внушению истинно великого ума, деятельно старались присвоить оные России, не имея ни предрассудков суеверия, ни боязливости, ни упрямства, и мы, послушные воле Государей, рано выучились уважать сии плоды гражданского образования, собственность не вер и не языков, а человечества; мы хвалилисьисключительным Православием и любили святыню древних нравов, но в то же время отдавали справедливость разуму, художеству Западных Европейцев, которые находили в Москве гостеприимство, мирную жизнь, избыток. Одним словом, Россия и в XVI веке следовала правилу: „Хорошее от всякого хорошо“ — и никогда не была вторым Китаем в отношении к иноземцам».
Таким образом, видим, что в XVI веке художества переселялись к нам, но не утверждались на русской почве, ибо художниками были одни иностранцы; в XVII веке явилось стремление утвердить науки и художества на русской почве, заставить самих русских людей заниматься ими, а в XVIII веке употреблены были для того решительные меры; таким образом, ясно становится для нас отношение Иоанна III и его преемников к Петру Великому, и мы не имеем нужды заниматься решением вопроса, кто из этих двух венценосцев — Иоанн III или Петр Великий — благоразумнее или согласнее с истинною пользою отечества: оба поступили благоразумно и согласно с истинною пользою отечества; один начал, а другой кончил. Вот почему мы заступились за достоинство деления русской истории, предложенного Карамзиным, за введение средней истории — от Иоанна III до Петра Великого.
Глава VI
С восторгом приветствовал Карамзин времена Иоанна III, прельщавшие его рядом громких событий, достойных пера историка, избавлявшие его от мелких событий старины удельной, от бессмысленных драк княжеских, по его выражению. Мы видели, как вследствие этого прельщения историк XIX века не только принял вполне мнения историков XVIII века о значении Иоанна III, но еще более увеличил это значение, не усомнился сравнивать деятельность Иоанна III с деятельностию Петра Великого, прямо отдавая преимущество первой. Еще с большим восторгом приветствовал он знаменитое царствование Иоанна IV, при описании которого талант его мог найти для себя обильную пищу, мог выказаться в полном блеске и достойным образом довершить творение. «Оканчиваю Василия Ивановича, — писал Карамзин к Тургеневу, — и мысленно уже смотрю на Грозного: какой славный характер для исторической живописи! Жаль, если выдам Историю без сего любопытного царствования, тогда она будет, как павлин без хвоста»[15].
Но прежде описания славного характера для исторической живописи историку нужно было описать правление великой княгини Елены и правление боярское. Малолетство Иоанна IV принадлежит к тем любопытным эпохам, в которые разрешаются великие исторические вопросы, великие исторические борьбы. Северо-Восточная Русь объединилась: образовалось государство благодаря деятельности князей Московских; но около этих князей, ставших теперь государями всея Руси, собрались в виде слуг нового государства потомки князей великих и удельных, лишенных отчин своих потомками Калиты; вокруг великого князя Московского, представителя нового порядка вещей, находившего свой главный интерес в его утверждении и развитии, собрались люди, которые жили в прошедшем всеми лучшими воспоминаниями своими, которые не могли сочувствовать новому, которым самое их первенствующее положение среди служилых людей московских, самый их титул указывали на более блестящее положение, более высокое значение в недавней, очень хорошо всем известной старине. При таком сопоставлении двух начал, из которых одно стремилось к дальнейшему, полному развитию, а другое хотело удержать его при этом стремлении во имя старых исчезнувших отношений, необходимы были столкновения, которые и видим в княжение Иоанна III и сына его, — столкновения, которые выражаются в судьбе Патрикеевых, Ряполовских, Холмского, Берсеня.
Но вот великому князю Василию Иоанновичу наследует малолетний сын его Иоанн, который остается все еще малолетним и по смерти матери своей, правившей государством; в челе управления становятся люди, не сочувствовавшие стремлениям князей Московских: как же поступят теперь эти люди? Оправдают ли свое противоборство новому порядку вещей делами благими, делами пользы государственной? Уразумеют ли, что бессмысленно вызывать навсегда исчезнувшую старину, навсегда исчезнувшие отношения, что они этим вызовом могут вызвать только тени, лишенные действительного существования? Сумеют ли признать необходимость нового порядка, но, не отказываясь при этом от старины, сумеют ли заключить сделку между старым и новым во благо, в укрепление государству? Сумеют ли показать, что от старины остались крепкие начала, которые, при искусном соединении с новым, могут упрочить благосостояние государства? Или эти люди не воспользуются благоприятным для себя временем, в стремлении к личным целям разрознят свои интересы с интересом государственным, не сумеют даже возвыситься до сознания сословного интереса и, потеряв сочувствие народонаселения, навлекут на себя страшную кару и дадут поведением своим законность, освящение новому порядку вещей, дадут ему возможность достигнуть полного развития?
