Пол и секуляризм - Джоан Уоллак Скотт
Похожие разногласия существовали среди феминисток и по вопросу о законодательной защите женщин: одни настаивали, что уязвимость женщин требовала защиты по закону от работодателей, которые будут ею злоупотреблять, другие утверждали, что подобное законодательство только укрепит сегрегирование по признаку пола на рынке труда и неравенство, которое на нем процветает. В 1930‑е среди социологов и психологов наблюдался подъем идей о товарищеских формах брака: женщины и мужчины изображались (среди прочего) как имеющие равные права на сексуальную самореализацию (пусть и ограниченную рамками гетеросексуального брака — лесбиянки считались ненормальными и неженственными). Однако, как указывает Котт, хотя феминистки видели в сексуальном освобождении победу над старым неравенством в разделении труда (в семьях, а также в сексуальных партнерствах в целом), это было не то видение, которое предлагалась в постсуфражистскую эпоху. На женщин по-прежнему возлагалось бремя деторождения и домашних обязанностей, даже если они, как и мужчины, работали за плату вне дома. Суды ратифицировали этот взгляд: пусть работающие жены юридически имели те же права, что и одинокие женщины, в ХX веке судьи еще долго признавали за мужчинами «предусмотренное обычным законодательством право на услуги жены дома»[306]. И только в 1975 году Верховный суд США начал отменять законы штатов, которые либо освобождали женщин от обязанностей присяжных, либо требовали для них специальной подготовки.
Возникли новые отрасли науки и педагогики, открывавшие перед женщинами профессиональные возможности (домашняя экономика, материнский и детский уход), пусть они и воспроизводили стереотипные репрезентации раздельных сфер для мужчин и женщин. Хотя некоторые из этих сфер теперь тоже стали публичными, все равно считалось, что они соответствуют природе женщин. Матернализм мог расширить женскую сферу, но только до известных пределов, как показали Сет Ковен и Соня Мишель. «Матерналистские женщины наложили неизгладимый отпечаток на складывающуюся систему социального обеспечения», — пришли они к выводу в своем исследовании Соединенных Штатов, Франции, Германии и Великобритании. «Выявляя основанные на поле потребности и всячески их подчеркивая, женщины бросили вызов монополии мужчин на публичный дискурс и открыли его для дискуссий о приватных ценностях и благосостоянии»[307]. Тем не менее, заключили они,
для женщин-активисток и для их подопечных политический процесс, кульминацией которого стало принятие законодательства о социальной защите и социальном обеспечении женщин и детей, сыграл роль, в гипертрофированном виде, веберовской «железной клетки»: они уловили диссонанс между средствами и целями, их собственными мотивами и конечными результатами политики[308].
В результате некоторые феминистки стали осуждать матернализм как стратегию достижения равенства. Французский психиатр Мадлен Пеллетье предостерегала от превознесения материнства как феминистской стратегии:
Никогда рождение детей не принесет женщине общественную важность. Будущие общества, возможно, будут строить храмы материнства, но только для того, чтобы держать женщин в них взаперти[309].
В новом изображении гендерного разделения труда мужчины были представлены как производители, женщины — как потребители. В области профессиональной занятости в 1920‑е годы наблюдался кратковременный рост, а затем отчетливый спад.
К 1930‑м годам, — отмечает Котт, — специализированная профессиональная занятость женщин находилась в нисходящей пропорции по отношению к их общей трудовой занятости, а также в нисходящей пропорции по отношению ко всем профессиональным работникам[310].
Это только отчасти было результатом Великой депрессии, среди других факторов было увольнение работодателями женщин, которые выходили замуж или беременели, что делало конфликт «дом или работа» особенно острым для белых воротничков и женщин-специалистов.
В целом Котт приходит к заключению, что мечта суфражисток и феминисток об идеальном равенстве — на работе, дома, в политике — в 1920‑е так и не реализовалась.
Реклама свела возможности и варианты выбора для женщин к индивидуальному консьюмеризму; социологи и психологи ослабили требование феминисток относительно сексуальных прав в браке. Вызов, который феминистки бросили гендерному разделению труда, был замят. Введя новые формальные правила, эта адаптация под видом того, что она осуществляет феминистские требования, их нейтрализовала[311].
Работа Хестер Эйзенштейн о Соединенных Штатах добавляет этой истории новое измерение. Эйзенштейн указывает, что в 1960‑е женщин часто брали на некоторые работы (переопределенные в качестве женских) для того, чтобы помешать белым мужчинам вступить в профсоюз. Женщины становились альтернативной, более дешевой рабочей силой, когда мужчины просили повышения заработной платы. Мотивацией в данном случае была не секулярная либеральная приверженность правам женщин, а стремление одержать победу над рабочим движением и эксплуатировать женщин[312].
Говоря о Европе в 1945–1975 годах, французский социолог Роз-Мари Леграв вторит выводам, сделанным Котт и Эйзенштейн. Даже несмотря на то, что число женщин со специальной подготовкой и женщин, получавших заработную плату, росло, как она указывает, росло и гендерное разделение труда на рабочем месте.
Экономическая теория двойного рынка труда (первичного и вторичного) легитимировала гендерное разделение труда, изображая его как естественную часть экономики[313].
Несмотря на то что женщины получили доступ к образованию и к рабочим местам и что были защищены законом, заключает Леграв, они
обманулись своей собственной победой; они редко протестуют против скрытых форм неравенства и ползучего сексизма, с которым сталкиваются. Их статус-кво только кажется легитимным, тем более что их реальность скрыта за завесой риторики, провозглашающей равенство полов[314].
Повторяющийся паттерн
Сохранение гендерной асимметрии перед лицом политической трансформации (революция, поправки к конституции, законы о праве голоса для женщин) — поразительная особенность современных национальных государств, и не только на Западе. По мере того как новые нации принимали модерн после падения Османской империи, возникали закономерности, похожие на те, что я описывала, даже в тех местах, где представления западного протестантизма о религии как вопросе частного индивидуального сознания не существовали. В Турции кемалистская революция в 1920‑е годы настаивала на том, что женщины должны быть видимы в публичном пространстве. Их заставляли сбрасывать паранджу, брали на работу в школы и на государственную службу в ранние годы республики, а в 1934 году им было дано право голоса. Ориентируясь на laïcite Французской республики, Турция
