Персидская литература IX–XVIII веков. Том 1. Персидская литература домонгольского времени (IX – начало XIII в.). Период формирования канона: ранняя классика - Анна Наумовна Ардашникова
Следующий фрагмент касыды Катрана содержит традиционные приметы идеального социума:
Не было под небом города прекраснее Тебриза,
Безопаснее и благополучнее, красивее и совершеннее.
Пребывая в веселье, все люди [там] обменивались здравицами.
Город был многолюден и полон богатств.
В нем каждый имел занятие по своему выбору –
Эмир и слуга, предводитель [войска], ученый и мудрец.
Один служил Богу, другой служил людям,
Один искал богатства, другой искал наслаждения.
Один стремился к чаше под звуки [пения] газелей,
Другой натаскивал борзую, чтобы охотиться на газелей.
Дни [для них] проходили [под звуки] сладкоголосых певцов,
Ночи они проводили в обществе красавиц с мускусными
родинками.
По желанию каждый находил себе занятие,
Каждый надеялся обрести достаток.
В царстве Йимы всеобщему благоденствию угрожает вселенская катастрофа – Потоп, однако государь при помощи Ахура-Мазды защищает праведных людей и все блага цивилизации, восстановив законы идеального города в построенной им Варе. Но с грехопадением самого Йимы «золотой век» для иранцев заканчивается. В касыде Катрана также разворачивается сценарий «вселенской катастрофы», и описание Тебриза как города счастья переходит в картину его крушения:
Господь послал гибель жителям Тебриза,
По приказу быстротечной [жизни] процветание обернулось
упадком.
Вершина стала подножьем, а подножье – вершиной,
Песок стал пеплом, а пепел – песком.
Разверзлась земля, и согнулись растения,
Вздулись реки, и потекли горы.
О сколько было дворцов, чьи крыши доставали до неба!
О сколько было деревьев, чьи ветви касались луны!
От этих деревьев не осталось ныне даже следов,
А от этих дворцов не осталось ныне ничего, кроме развалин.
Каждый, кто спасся, от плача скорби стал [тонок], как волос,
Каждый, кто был найден, от стонов стал похож на тростник.
Нет никого, кто [мог бы] сказать кому-то: «Не плачь!»
Нет никого, кто [мог бы] сказать кому-то: «Не рыдай!»
Я своими глазами видел день Страшного суда,
Наступивший прежде знамения Махди и смуты Даджжала[24].
Автор, рассказывающий о катастрофе, очевидцем которой он стал, придает ей вселенский размах и интерпретирует как Божью кару за неповиновение земному правителю. В переходе к восхвалению адресата он прямо говорит:
На землю не напала бы дрожь, если бы она не отказалась
Повиноваться шаху, чьи сердце и натура достойны
восхваления.
По первому впечатлению касыда прямо отсылает к суре Корана, носящей название «Землетрясение» и содержащей описание Судного дня (Коран 99:1–8). Природный катаклизм, предстающий в касыде Катрана, на образном уровне описывается в русле эсхатологических представлений ислама, однако на более глубоком уровне логики развертывания поэтического смысла восходит, на наш взгляд, к более древней, мифологической схеме.
После Катрана представленная у него в полноте смысловая структура «зачина катастроф» распадается на отдельные элементы. Традиция подобных зачинов развивается в основном по линии описания страт городского общества, которые в условиях катастрофы нарушают общепринятые модели социального поведения. В качестве самостоятельного блока используются и мотивы «Града обетованного» (см. раздел о творчестве Насир-и Хусрава).
Не менее своеобразны касыды Катрана, в которых описана весьма редкая для средневекового панегирика ситуация пленения повелителя. С точки зрения придворного этикета пребывание восхваляемого в положении узника вряд ли могло считаться похвальной темой для касыды, однако, подчеркивая жертвенность адресата, Катран достигает поставленной цели – увековечить деяния повелителя, который выступает в роли радетеля за счастье своего народа, приносит себя в жертву ради спокойствия и благополучия подданных. Автор подчеркивает это многократно, в том числе и в таких строках: «Ради того ты отправился в Рум с войском и казной, ради того ты претерпел многие горести и тяготы плена, чтобы мы оставались в покое на месте своем…». Адресат касыды предстает в облике героя-мученика, праведника, наделенного качествами образцового аскета, при этом черты, традиционно присущие каноническому портрету восхваляемого, такие, к примеру, как воинская доблесть, непримиримость к врагу, в восхвалении практически отсутствуют:
О повелитель! Много страданий претерпел ты,
Изведал ты разнообразные печали и мучения.
Ради подданных, не ради себя,
Отдал ты веселье и приобрел горе.
Ради того, чтобы твой народ не претерпел несчастья,
Ты сам избрал его себе в удел и искусал свои уста.
Не дай Бог, чтобы ты когда-нибудь испытал несчастья.
Ради подданных своих избрал ты вредное для себя.
Чревато бедствиями для людей приобретение богатства.
Ты же ради нас претерпел несчастья, а богатства раздал.
С большим трудом в обители горя и страданий
Сплел ты, как паук, завесу для души.
Не убоялся ты своей погибели,
Устрашился ты погибели дома своего отца.
Совершенно не беспокоился ты о своем освобождении,
День и ночь тревожился ты за край своего отца.
Чтобы не обрушился свод государства,
Склонился ты перед малыми и великими мира.
Правители испытывают потребность в подданных ради самих
себя,
А ты принес себя в жертву ради подданных.
(Перевод Е.О. Акимушкиной)
Поскольку фигура повелителя у Катрана приобретает жертвенный ореол, сам панегирик транспонирован в элегический регистр и содержит типичные мотивы аскетической лирики – осуждение стяжательства и себялюбия, восхваление стойкости, терпения, довольства малым и т. д.
Почти таким же представительным, как и газнавидская литературная школа XI в., был поэтический круг, сложившийся при дворе Караханидов (992–1211) – династии, сменившей Саманидов на территории Мавераннахра, куда входили признанные
