Пантелеймон Кулиш - Повесть о Борисе Годунове и Димитрии Самозванце
Так, забегая со всех сторон, бояре отвлекали внимание царя от своего заговора и ждали только прибытия его невесты, чтоб, под шум свадьбы, взорвать искусно и терпеливо приготовленный подкоп. Гибель Дмитрия до того у них была рассчитана, что они не боялись даже его опалы и дерзко осуждали его домашние привычки и обычаи. Однажды, в конце Великого поста, подали за царским столом жаренную телятину. Князь Василий Шуйский сказал царю, что русские не едят в пост мяса. Дмитрий начал доказывать ему, что в этом греха ещё немного. Тогда думный дворянин Татищев грубо вмешался в спор и наговорил царю таких колкостей, что тот выгнал его из-за стола и только, по просьбе Басманова, пощадил от заточения [112]. Басманов старался миротворством утишить вражду между приверженцами Дмитрия и тайными его врагами: не знал, что спасает от опалы будущего убийцу своего!..
При таких-то обстоятельствах Юрий Мнишек, все еще томимый смутным ожиданием беды, подвигался медленно с своею дочерью к Москве, и въезд их в русскую столицу, великолепный в возможной степени, и их пиры и торжества, где расточен был радостным царем всевозможный блеск пышных церемоний, своей трагической противоположностью с невидимыми опасностями тяжело волнуют душу того, кто знает, как все это кончилось.
Чтоб дать понятие, до какой степени Дмитрий рассыпал царские сокровища, не зная, в обаянии любви, как украсить, почтить и возвеличить свою невесту, исчислим одни подарки, представленные Марине в Кракове, после обручения, Афанасием Власьевым. От имени царской матери поднесен ей тогда образ Св. Троицы в золотой ризе, осыпанный драгоценными каменьями, а от имени самого царя золотой корабль, осыпанный также каменьями, гиазинтовая чарка, большие часы в футляре с трубачами и барабанщиками, перстень с большим алмазом, драгоценная запона, большая птица с алмазами и рубинами, бокал червоного золота с дорогими каменьями, серебряный вызолоченный сосуд превосходной работы, крылатый зверь, оправленный золотом и дорогими каменьями, драгоценное изображение богини Дианы, сидящей на золотом олене, серебряный пеликан, достающий для детей собственное сердце, павлин с золотыми искрами, несколько жемчужин величиною в мускатный орех, множество ниток жемчугу обыкновенного, весом вообще, если верить, более трех пуд, и целые кипы парчи и бархату. Кроме того, вручены были соответственно богатые дары самому Юрию Мнишку, жене, матери и сыну его. Но, не смотря на все прежде присланные суммы денег и эти беспримерные подарки, такова была расточительность, или бесстыдство сендомирского воеводы, что, понуждаемый царем к скорейшему выезду в Москву, он еще отговаривался невозможностью уплатить долги, сделанные в Кракове, во время обручального торжества, и вымогал от Дмитрия новые и новые суммы денег и подарки. [113] Зато набранный им поезд из родственников, дворян и слуг соответствовал знаменитости свадьбы. Тут, кроме сына и братьев Юрия Мнишка, с их женами и родственниками, были паны Стадницкие, Вишневецкие, Любомирские, Тарло и множество других. Все они ехали в сопровождении своих дружин, дворян и слуг, так что всего поезду набралось более двух тысяч человек. Их бесчисленные экипажи, гардеробы, походные кухни, ряды повозок с винными бочками, верховые лошади и проч. давали свадебному поезду вид войска, идущего в неприятельскую землю. И в самом деле, не одна пышность панская заставила Юрия Мнишка и его вельможных гостей ехать в Москву с такою многочисленною свитою. Старые враги русских, они не доверяли их правилам гостеприимства, которое долженствовало бы, во всяком случае, обеспечивать жизнь, свободу и имущество иноземцев. Все гости были вооружены с ног до головы, и не было повозки, в которой не было бы у них припасено менее пяти ружей.
Они въехали в Россию со стороны Смоленска. Еще за этим городом ожидали их, уже несколько месяцев, более тысячи царских людей, для встречи и провожания царицы. Во главе этого конвоя были мнимый дядя Дмитрия, Михайло Нагой, и князь Василий Мосальский. Они представили Марине, в подарок от царя, 54 белые лошади с бархатными шорами и три зимние кареты, обитые внутри соболями. Карета, назначенная собственно для Марины, была необыкновенной величины и запрягалась двенадцатью лошадьми, внутри и по бокам обита алою парчою, широкими литыми из серебра бляхами вместо бахрамы, а верх и окна были подшиты превосходными соболями; сзади кареты прикреплен был большой орел, весь из сребра с позолотою. Возницы и вершники при этих санях были все в парчовых платьях и черных лисьих шапках. В таком великолепии въехала будущая супруга царя в Смоленск, где жители и духовенство встретили ее со всевозможными знаками почитания. Афанасий Власьев, неразлучный доселе спутник свадебных гостей, ускакал из Смоленска вперед, с донесением царю о въезде в его пределы невесты, и встретил ее снова на дороге, с драгоценными подарками [114]. По просьбе Дмитрия, Юрий Мнишек с сыном и князем Вишневецким поспешили в Москву для предварительных условий касательно свадебных обрядов и церемоний, а Марина продолжала подвигаться медленно к месту своего торжества и бедствий, о которых еще на границе сказало ей вещее сердце.
Апреля 24, Юрий Мнишек и его спутники приблизились к столице и получили в подарок от царя по дорогому коню. Узда, стремена и прочие принадлежности сбруи на коне, назначенном для воеводы, были из чистого золота и весили 10 тысяч червонцев. Не буду описывать сделанных царскому тестю встреч от Басманова и других бояр, вместе с войском и народом. Перейдем к приемной церемонии, которая происходила на другой день и в которой поляки были поражены невиданным великолепием царского престола. К этому-то времени готовил Дмитрий произведения своих художников, стоившие ему огромных сумм и составлявшие предмет его прогулок, в послеобеденную пору дня. Он желал предстать взорам невесты и её соотечественников в величии, невозможном для короля польского.
Юрия Мнишка и его спутников провожал большой отряд стрельцов от квартиры до больших сеней Золотой Палаты, наполненных боярами, пышно одетыми. Из сеней ввели их в приемную залу. Царь сидел на троне в одежде, унизанной жемчугом, в алмазном и рубиновом ожерелье, на котором висел смарагдовый крест; на голове императорская корона, а в руке драгоценный скипетр.
Весь трон был из чистого золота, вышиною в три локтя, под балдахином из четырех щитов, расположенных крестообразно; над щитами круглый шар, а на шаре с распущенными крыльями двуглавый орел. Под балдахином также золотое распятие с огромным восточным топазом, а над самым троном образ Богоматери, осыпанный драгоценными каменьями. От щитов над колоннами висели две кисти из жемчугу и драгоценных каменьев, в числе которых находился топаз величиною более грецкого ореха. Колонны утверждались на двух лежащих серебряных львах, величиною с волка; два другие льва лежали у задних углов престола. По сторонам стояли на высоких серебряных ножках два грифа, из которых один держал государственное яблоко, а другой обнаженный меч. К трону вели три ступени, покрытые золотою парчою. У самих ступеней, по обеим сторонам, стояло перед царем по два рында в белых парчовых кафтанах, подбитых и обложенных горностаями, с золотыми цепями, висящими крестообразно на груди, и в белых сапогах. Каждый из них держал на плече небольшую широкую секиру, с украшенною золотом и драгоценными каменьями рукояткою. По левую руку царя стоял Дмитрий Шуйский, в темной, каштанового цвета бархатной и парчовой одежде, подбитой соболями. Обеими руками держал он обнаженный меч с золотым крестом. За ним стоял стряпчий с царским платком в руках. А по правую сторону трона сидел в черных бархатных креслах патриарх. Ряса на нем была из черного бархату, по краям обшита, на ладонь-шириною, жемчугом и дорогими каменьями. Перед ним держали на золотом блюде крест и в серебряном сосуде святую воду. Ниже патриарха сидели митрополиты и архиереи, а за ними — сенаторы и дворяне, из которых одни стояли, а другие сидели. На левой стороне также сенаторы и дворяне. Поляки, пришедшие с Дмитрием из Польши, стояли отдельною группою. Помост всей залы и скамьи были покрыты персидскими коврами.
Вступя в этот чертог, Юрий Мнишек, по-видимому, был поражён величием, в котором увидел будущего зятя своего. Остановясь посреди залы, он несколько времени смотрел на все молча, потом поклонился и произнес речь, в которой всего замечательнее начало: «Видя», говорил он, «своими глазами ваше императорское величество на этом троне, я не знаю, не более ли я должен удивляться, нежели радоваться. Могу ли, без удивления, смотреть на того, кто уже несколько лет считался мертвым, а теперь окружен таким величием, — кто хотя наслаждался жизнью, но для многих умер и отжил для света?.. Так, прежняя жизнь ваша, в сравнении с настоящею, была не жизнь, а смерть: судьба назначила вам обширнейшее царство, а вы скитались странником в землях чуждых! О счастье! как ты не постоянно! как ты играешь смертными!» Далее, он поздравил царя с возвращением престола, выставил его доблести, благодарил за честь, оказанную своему дому, но, как истинный поляк, не считал этой чести чрезвычайною. «Я не столь самонадеян и смел», говорил он, «чтоб быть равнодушным к такому счастью, — я вне себя от восторга; однакож, если размыслю, как воспитана дочь моя, с каким старанием от самой колыбели внушали ей все добродетели, свойственные её состоянию, — эта мысль ободряет меня, и я смело могу именовать вас своим зятем. Не буду уже говорить о том, что дочь моя родилась в государстве свободном, что отец её занимает не последнее место в королевском совете и что в нашей стране каждый дворянин может достигнуть высшей степени достоинства и почестей.»
