Андрей Буровский - Вся правда о Русских: два народа

«Он жалел: зачем он фельдшер, а не простой мужик? Зачем на нем пиджак и цепочка, а не синяя рубаха с веревочным пояском? Тогда бы он мог смело петь, плясать, обхватывать своими руками Любку, как это делал Мерик…» [51. С. 337].

Впрочем, примеров можно собрать сколько угодно, вплоть до восхитительного «Лодырь из господ, только все же из наших» [52. С. 64]

Но, по-моему, и так все уже ясно.

Русские европейцы постоянно чувствовали себя окруженными со всех сторон дураками и дикарями. Это отношение очень хорошо прослеживается во всей интеллигентской литературе конца XIX — начала XX веков. Профессор Преображенский из булгаковского «Собачьего сердца» — попович, а отнюдь не дворянин. Но под его эскападами о людях, которые взялись решать проблемы человечества, а сами на триста лет отстали от Европы и не научились уверенно застегивать штаны, под требованием стать «полезным членом социального сообщества» подписались бы многие дворяне XVIII столетия.

Когда в начале XX века маленький Лева Гумилев, сын Николая Гумилева и Анны Ахматовой, начинает интересоваться «дикими», некая дама, подруга его знаменитой матери, недовольно заявляет мальчику: «Да что ты все с этими дикими?! Они же такие же, как наши мужики, только черные».

Ну, и чем позиция этой дамы отличается от ставшего классикой «…и крестьянки любить умеют?!» Н. М. Карамзин написал «Бедную Лизу» в 1796 году, и меня всегда равным образом восхищало и смущало пресловутое долготерпение русского народа… Поразительно, что собственный кучер не двинул по башке Николая Михайловича за эту чудовищно оскорбительную фразу. Или он просто не умел читать? Наверное, кучер просто не знал, что и он сам, и его жена для барина — те же людоеды из Центральной Африки или с Сандвичевых островов, только белые. Но ведь и приятельница Анны Ахматовой говорит Левушке Гумилеву то же самое…

Сначала дворянство, потом и интеллигенция чувствуют себя европейцами, эмигрантами если не по крови, то по духу, живущими в туземной стране и окруженными дикими туземцами.

Великолепен образ чеховского «злоумышленника», тупо выкручивающего гайки из полотна железной дороги — на грузила [53. С. 360–364].

Не менее великолепен «интеллигентный мельник» М. А. Булгакова, сжирающий сразу все лекарства, полагающиеся на месяц, — чего долго мучиться, слопать их, да и все… [54. С. 524–546].

Меньше всего я сомневаюсь, что нечто похожее вполне могло быть! Но интонации обоих рассказов (и множества других! И не только Чехова и Булгакова!) таковы, что сразу видно — их авторы чувствуют себя колонизаторами среди диких туземцев.

Эти туземцы имеют белую кожу, носят одежду, похожую на европейскую, нательные кресты, ходят в христианские храмы и читают книги… но это видимость. Ведь слова барыньки, недовольной пристрастиями Левы Гумилева, имеют и обратную силу. Если негры — такие же мужики, только белые, то ведь получается — интеллигентов окружают туземцы, такие же, как негры и индусы, только белые.

Характерно название рассказа М. А. Булгакова: «Тьма египетская». Ассоциация и с тьмой в головах, и в глазах интеллигентов, уставших от дикости народа.

Очень любопытен рассказ А. П. Чехова, отличающийся от приведенного только одной буквой: «Злоумышленники» — то же слово, но во множественном числе [55. С. 310–314]. Объем такой же, пять страниц убористого текста, сюжет крайне прост: население провинциального городишки обвиняет астрономов в том, что они устроили затмение солнца. Забавно? Наверное. Чехова ведь принято считать забавным, веселым писателем. Но интонация рассказа, все это столкновение цивилизованных, чистоплотных, приличных интеллигентов с местными дикарями, с их обсиженными тараканами, грязными и темными домами, их первобытными нравами таковы, что даже Киплинг и Стэнли писали об Индии и Африке в более уважительном тоне.

Эта колонизаторская позиция ничем не отличается от политики дворянства. Она даже хуже, потому что дворянство по крайней мере не только зубоскалит, но и пытается Цивилизовать народ. Как? Колонизаторскими средствами.

В 1830-е годы правительство заставляет крестьян сажать картофель. Именно так — заставляет! Попросту говоря, государственным крестьянам выдают мешки с картофелем — но ни как сажать, ни что собирать, ни что есть — не объясняют. Дают картошку, и все. А потом требуют, чтобы мужики собрали урожай, и сделали это правильно. Отказываются?! Местами «дикари» стали есть ягоды картофеля и отравились?! После этого начался бунт — баре нам подсунули отраву?!

Ничего по-прежнему не объясняя, правительство вводит войска и массовыми порками, стрельбой по людям и захватом заложников заставляет сажать картошку.

В Соловецком лагере особого назначения в 1929 году висел плакат: «Железной рукой загоним человечество в счастье!». Почему бы не повесить этот или такой же плакат над правительственным учреждением, где несчастным мужикам всучивают эту самую картошку?!

Как видно, присущие интеллигенции черты не меньше характерны для дворянства. Ведь в Российской империи 1830-х годов было ничуть не меньше хихиканья и подсмеивания, потешек над «серым дурачьем» и «дикарями», чем в Российской империи 1900-х годов, во времена «Злоумышленника» и «интеллигентного мельника».

И заставляя сажать картофель под дулами артиллерийских орудий, и рассуждая о «темноте непросвещенного народа», и отказывая «народу» в праве самому решать, что для него хорошо, а что плохо, дворянство и интеллигенция последовательно ведут себя, как колонизаторы в туземной стране.

Очень многие из эксцессов, описанных во 2-й главе, не были бы возможны, считай дворянство крепостных хоть в какой-то степени ровней себе. Своих единоплеменников не расстреливают забавы ради, не запарывают насмерть, не формируют из них гаремы; новорожденных детишек СВОЕГО народа не топят.

Но дворянство вовсе и не считало крестьян представителями СВОЕГО народа, что поделать. Еще в 1730 году, формируя проекты конституции, оно выразило это очень ясно, заявляя о себе, и только о себе, именно как обо всем народе [5].

Позже интеллигенция вполне усвоит этот взгляд, а кое в чем даже его усугубит.

Оба эти слоя, дворянство и интеллигенция, не считают себя частью народа своей страны, а на народ смотрят стальным взглядом белого сагиба из-под серого пробкового шлема. В конце концов, в Индии жили и работали не только вице-король Индии, второй человек после короля в Британской империи, не только генералы, высокопоставленные чиновники или богатые плантаторы. Р. Киплинг вывел образы рядовых солдат или мелких чиновников, вплоть до потомка ирландского волонтера О'Хара, который вырос в Индии и после смерти отца почти перестал отличаться от индусов: и внешне, и по поведению [56].

Индусский раджа может быть очень богат: настолько, что он может купить в Англии замок или целый завод. Бедный клерк или солдат не имеют и тысячной доли богатств раджи, восседающего верхом на слоне, в тюрбане с алмазами. Но бедный клерк или рядовой смотрят на раджу тем самым взглядом из-под пробкового шлема, поглаживают затворы скорострельных винтовок и обмениваются замечаниями по поводу «бесхвостых павианов» и «черных макак», не знающих цивилизации.

Уездный телеграфист беден и зашуган; бедного фельдшера даже и полноценным-то интеллигентом не считают. И они, и даже мелкий чиновник могут быть несравненно беднее хуторянина, купца или оборотистого подрядчика. Студент настолько беднее иного крестьянина, что если мужик его накормит — сделает доброе дело.

Но все они смотрят на мужика тем же нехорошим взглядом колонизатора, и чем «сиволапое дурачье» лучше «бесхвостого павиана», мне, право же, трудно понять.

Россия, Русь — это только их страна! И когда в огне Катаклизма исчезла их Русь, Русь европейцев, они таки поняли, что «Русь слиняла в два дня… Поразительно, но она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей… остался один подлый народ» [57. С. 5]. А этот «подлый народ» кто? Не русские?

Российская империя, а потом СССР справедливо гордились, что в них не было бытового расизма. Но поразительное дело! К концу просвещенного XIX века в речах русских европейцев начинает сквозить самый натуральный расизм, причем по отношению к своему же собственному народу.

«Перед присутствием по воинской повинности стоял низенький человек с несоразмерно большим животом, унаследованным от десятков поколений людей, не евших чистого хлеба, с длинными вялыми руками, снабженными огромными черными и заскорузлыми кистями. Его длинное неуклюжее туловище поддерживали очень короткие кривые ноги, а всю фигуру венчала голова… Что это была за голова! Личные кости были развиты совершенно в ущерб черепу, лоб узок и низок; глаза, без бровей и ресниц, едва прорезывались; на огромном плоском лице сиротливо сидел крошечный круглый нос, хотя и задранный вверх, но не только не придававший лицу выражения высокомерия, а, напротив, делавший его еще более жалким; рот, в противоположность носу, был огромен и представлял собой бесформенную щель, вокруг которой, несмотря на двадцатилетний возраст Никиты, не сидело ни одного волоска…