Наум Синдаловский - Мифология Петербурга: Очерки.
Таким образом, ни формально, ни фигурально объединить две столицы не удается. Даже в фольклоре, где, казалось бы, уместна и фантастическая реальность, и сказочная быль.
В то же время практически нет ни одной фольклорной записи, где бы при упоминании этих двух городов-антиподов не была бы подчеркнута их полярная противоположность. Купеческое высокомерие Москвы, замешанное на традиционных вековых обычаях и дедовских устоях, столкнулось с аристократическим максимализмом неофита, с легкостью разрушающего привычные стереотипы.
Владимир Даль записывает пословицу: «Москва создана веками, Питер миллионами». Затем эта пословица, передаваясь из уст в уста и совершенствуясь, приобретает два новых варианта. Один из них просто конкретизирует, уточняет ситуацию: «Питер строился рублями, Москва – веками». Ее, простую и недвусмысленную, в 1929 году включают в книгу «Москва в пословицах и поговорках». Второй вариант более замысловат, однако, кажется, именно он наиболее точно отражает суть межстоличных противоречий: «Москва выросла, Петербург выращен». Вот этого-то, как оказалось, и было невозможно простить юному выскочке, посягнувшему на лидерство.
В то же время даже в середине XIX века, через полтора столетия после основания Петербурга, москвичей не покидает тайная надежда, что «Петербургу суждено окончить свои дни, уйдя в болото». Герой повести Н. С. Лескова «Смех и горе» так передает свое впечатление об отношении москвичей к северной столице: «Здесь Петербург не чествуют: там, говорят, все искривлялись: кто с кем согласен и кто о чем спорит – и того не разберешь. Они скоро все провалятся в свою финскую яму. Давно, я помню, в Москве все ждут этого петербургского провала и все еще не теряют надежды, что эта благая радость свершится».
Далее происходит примечательный диалог:
«– А вас, любопытствую, – Бог милует, не боитесь провалиться?
– Ну мы!.. Петербург, брат, – говорит, – строен миллионами, а Москва – веками. Под нами земля прочная. Там, в Петербурге-то, у вас уж, говорят, отцов режут да на матерях женятся, а нас этим не увлечешь: тут у нас и храмы, и мощи – это наша святыня, да и в учености наша молодежь своих светильников имеет… предания…»
После такого принципиального выпада начался, что называется, обмен любезностями, с переменным успехом длящийся до сих пор. Петербург обозвал Москву «Большой деревней», за что петербуржцы тут же были наречены «Аристократами». Один иностранный автор сделал любопытное наблюдение. Оказывается, наша страна была единственной в мире, где слово «пролетарий», по крайней мере в устной речи, имел явственно уничижительный смысл. Так вот, именно «пролетариями» называют петербуржцы москвичей. С издевательской насмешливостью москвичи воскликнули: «Что за петербуржество?» И услышали в ответ из северной столицы: «Отольются Москве невские слезки». При этом петербуржцы оставались в полной уверенности, что «При упоминании о северной столице у членов правительства меняются лица» и «По ком промахнется Москва, по тому попадет Питер».
Однако такого рода перепалка не была самоцелью ни с той, ни с другой стороны. Спор шел не о привилегиях, но о приоритетах. Какой должна быть технология жизни, каким способ существования. Куда идти. Кому верить. На кого молиться. По большому счету, выражаясь метафорически, речь шла о символе веры. Среди сравнительно немногих петербургских пословиц, записанных Владимиром Далем (напомним, что Петербургу тогда было всего лишь чуть более ста лет), значительное место занимают такие, как «Питер – голова, Москва – сердце», «Питер – кормило, Москва – корм» и «Новгород – отец, Киев – мать, Москва – сердце, Петербург – голова». В последнем случае очень важно, что в диалог о приоритетах включаются и другие города. Это напоминает известный современный анекдот об Одессе: «Одессит расставляет приоритеты: „Москва… Санкт-Петербург… Одесса… Конечно, Одесса не первый город, но… и не второй…“».
Во второй половине XIX века, особенно после того, как в разговор о столицах активно включились Добролюбов, Герцен, Белинский, Гоголь, афористичные оценки которых вошли в золотой фонд петербургского фольклора, анатомический ассортимент частей человеческого организма в сравнительном анализе двух столиц заметно расширился: «Москва от сердца, Петербург от головы»; «Москва – голова России, Петербург – ее легкие». Надо полагать, легкие, которыми Россия дышит свежим воздухом мировой цивилизации.
В то же время категоричные и недвусмысленные утверждения одних прерываются осторожными сомнениями других. Маркиз де Кюстин, посетивший Россию в 1839 году по приглашению Николая I, записывает услышанное будто бы от самого императора: «Петербург – русский город, но это не Россия». Французу Кюстину скорее всего слышалось то, что хотелось услышать. Но и неистовый петербуржец Виссарион Белинский утверждает примерно то же: «Москва нужна России, для Петербурга нужна Россия». Правда, в самом конце XIX века в фольклоре появляется несколько иная, исполненная гордой самоиронии, примиряющая формула: «Нет страны более дикой, чем Россия, и Петербург столица ее».
Щеголеватый и деятельный, аристократический, исполненный царственного достоинства, облаченный либо в великолепный фрак, либо в ослепительный мундир Петербург, чье имя мужского рода так подходит к его классическому облику, в фольклоре, скорее всего интуитивно, но все-таки противопоставляется чинной и обстоятельной купеческой Москве. «Москва женского рода, Петербург – мужского». Сразу после 1712 года, когда в Петербурге была официально, в присутствии царского двора и дипломатического корпуса, специально прибывшего из Москвы, торжественно сыграна свадьба Петра и Екатерины, давно уже, впрочем, состоявших в светском браке, пошла по России гулять пословица: «Питер женится, Москву замуж берет».
Через сто лет Владимир Даль уточняет. Причем, уточнение носит принципиальный характер: «Питер женится, Москва – замуж идет».
В XIX веке Петербург был городом преимущественно мужским. Его население составляли чиновники правительственных ведомств, офицеры гвардейских полков, студенты университета и кадеты военных училищ, фабричные и заводские рабочие. Более двух третей жителей Петербурга были мужчины. Но и в 1970-х годах, когда этой разницы уже давно не существовало, в городе бытовала пословица: «В Ленинграде женихи, а в Москве невесты». И это не было данью традиции. Скорее всего речь шла уже не о численности женихов и невест, а о иных, различных свойствах юных претендентов на брачный союз. Высоко ценилась просвещенность и образованность, внутренняя культура и цивилизованность молодых ленинградцев, с одной стороны, и пресловутая домовитость московских красавиц – с другой.
В популярном петербургском анекдоте то же самое выглядит иначе. Анекдот в силу своей формальной раскрепощенности несколько уступает в объективности строго выверенным пословичным формулам. В анекдоте более откровенно расставлены территориальные акценты. В нем острее чувствуется его петербургское происхождение.
В трамвай входит дама. Молодой человек уступает ей место.
– Вы ленинградец? – спрашивает дама.
– Да, но как вы узнали?
– Москвич бы не уступил.
– А вы москвичка?
– Да, но как вы узнали?
– А вы не сказали мне спасибо.
Явные и скрытые признаки мужского и женского начала в столицах отмечены не только в низовой, фольклорной культуре. Вкус к раскрытым в пространство проспектам и прямолинейным улицам, тяготение к прямым углам в зодчестве и к логической завершенности архитектурных пространств заметно отличали Петербург от других городов, в том числе от Москвы с ее лабиринтами переулков, тупичков и проездов, уютными домашними двориками и тихими особнячками чуть ли не в самом центре города. На фоне подчеркнуто ровного, уверенного и достаточно твердого петербургского произношения, которое москвичи язвительно приписывали гнилому воздуху финских болот и дрянной погоде, когда «не хочется и рта раскрыть», выигрышно выделяется мягкость и певучесть московского говора. Роковой юношеский максимализм революционного Петрограда противопоставляется степенной осмотрительности сдержанной и флегматичной матушки Москвы. Наконец, не случайно Москву называют столицей, в то время как Петербург – стольным градом.
При желании можно найти и другие различия на и без того противоположных концах московско-петербургской оси, вращающей общественную и политическую жизнь России последних трех столетий. Можно искать. Но можно просто согласиться с пренебрежительной московской поговоркой: «Наша Москва – не чета Петербургу», или с петербургским заносчивым: «Питер – город, Москва – огород».
Еще в то время, когда Петербург не успел заявить о себе во весь голос, еще тогда, когда он был не более чем идеей, замыслом, мечтой одиночки, уже тогда он стал центром притяжения десятков, сотен и тысяч искателей приключений и авантюристов, мечтателей, рассчитывающих на скорое обогащение, и, наконец, деятельных и предприимчивых профессионалов, мечтающих реализовать свои способности. С Петербургом связывали надежды на достаток и благополучие. Вот детская песенка, записанная в одной из деревень центральной России:
