Шломо Занд - Кто и как изобрел Страну Израиля
Сионистских «агентов исторической памяти» нисколько не занимало то обстоятельство, что в высшей степени гетерогенное[220] население древней Иудеи, говорившее на смеси множества языков, не имело никакого представления о гражданстве, о суверенитете и национальной территории. Израильские школьники долгие годы повторяли, что «во второй раз Масада не падет»; повзрослев, они должны были с радостью отдавать свои жизни в духе этого национального завета. В весьма юном возрасте их возили на впечатляющие аудиосветовые представления, устраиваемые у полуразрушенных стен крепости, построенной Иродом[221] в период, когда он серьезно опасался восстания своих подданных; в начале срочной военной службы они приносили присягу на томике Ветхого Завета на самой вершине горы, как раз там, где находились в далеком прошлом роскошный дворец и римские бани необузданного иудейско-идумейского царя.
Ни школьники, ни солдаты не знают, что их настоящие праотцы в течение почти двадцати столетий даже не слышали слова «Масада». В отличие от разрушения Храма, события, глубоко врезавшегося в память иудейских религиозных общин, гибель Масады, единственным источником информации о которой является рассказ Иосифа Флавия, оставалась вне сферы общинных интересов. Раввинистическая традиция отвергла книги Флавия, сохранившиеся лишь благодаря заботе христианских церквей. Лишь в Новое время апологеты современного национализма заинтересовались убийствами, совершенными Элазаром бен Яиром и его товарищами-сикариями[222], равно как и будто бы совершенным ими коллективным самоубийством. Сомнительно, что это событие действительно имело место, однако это не так уж важно: в любом случае, оно не могло стать моделью для подражания в иудейской традиции, поскольку его целью и мотивом было отнюдь не «освящение божьего имени»[223].
Иосиф Флавий жил на одно или два поколения позже Филона. Выдающийся историк родился в Иерусалиме, он оставался в этом городе до его разрушения (заодно с Храмом), а затем покинул его. Поскольку произведения Иосифа являются основным, почти исключительным источником информации о восстании зелотов в 66 году н. э., его отношение к «родной стране» представляет особый интерес. Разумеется, следует принимать во внимание, что он писал свои книги, будучи комфортабельно устроенным в Риме придворным евреем, а не как житель Иудеи, принимавший активное участие в восстании на первом его этапе.
Если мы станем читать «Иудейскую войну»[224] Иосифа Флавия в порядке, обратном хронологическому, то есть начнем с трагической концовки, то, к своему удивлению, найдем в ней страстную речь, представляющуюся, на первый взгляд, патриотической, вложенную автором в уста Элазара бен Яира, сикария, покончившего с собой в Масаде. Пытаясь побудить своих соратников убить жен и детей, а затем совершить самоубийство, он красноречиво говорит о войне за свободу и о готовности умереть, но не во имя веры, а для того, чтобы не попасть в плен к римлянам[225]. Вместе с тем Иосиф не преминул сообщить, что возглавляемая Элазаром группа сикариев перед тем, как подняться на Масаду, хладнокровно убила семьсот евреев в городке Эйн-Геди, в том числе женщин и детей.
Восстанавливая причины мятежа, анализируя характеры его лидеров и его ход, Иосиф отнюдь не трактует описываемые им события как «национальное восстание». Хотя его терминологический словарь включает выражения, заимствованные из эллинистической традиции, такие как «родина» или «земля отцов» или даже «свобода» (в аристократическом духе), весьма милая его сердцу, сами повстанцы, с его точки зрения, все что угодно — только не «патриоты».
Первой причиной мятежа Иосиф считает трения между верующими иудеями и их языческими соседями, «сирийцами», в городах со смешанным населением. Хасмонейские цари, разумеется, насильно обратили в иудаизм завоеванное ими население, однако уже в их времена «обращение» жителей языческих городов, принадлежавших к развитой эллинистической культуре, сталкивалось с немалыми трудностями. Вторая причина состояла в том, что, вопреки традиционной веротерпимости, римские наместники Иудеи проводили оскорбительную и безответственную политику по отношению к иудейскому культу и нанесли серьезный ущерб священному статусу Иерусалимского храма. Вдобавок к этому тяжелейшее налогообложение вызвало социальное недовольство и классовое брожение. Сочетание этих объективных (социальных и иных) обстоятельств позволило фанатичной, мессиански настроенной религиозной группе возмутить часть беднейшего крестьянского населения и захватить с его помощью Иерусалим.
Хотя Иосиф и сам участвовал в мятеже на начальном его этапе, он ни в коем случае не связывал себя с повстанцами. Пожалуй, он даже питал к ним отвращение, считая их ответственными за гибель родины[226]. Он называл фанатиков-зелотов разбойниками и опасными негодяями за то, что те наводили страх на окрестности своих городов и во множестве убивали единоверцев. По его мнению, Шимон бар Гиора и Йоханан из Гуш-Халава[227] осквернили заповеди Торы и нанесли вред «наследию отцов»[228]. Падение Иерусалима и разрушение Храма произошли не из-за «предательства» традиционного руководства Иудеи, изо всех сил пытавшегося умилостивить заморских правителей, но сугубо из-за поведения религиозных фанатиков-экстремистов, закусивших удила и не признававших компромиссов.
В другом сочинении — и несколько иным тоном — Иосиф счел необходимым подчеркнуть [выступая в защиту соблюдения субботних заповедей, из-за которых, по мнению насмешника[229], пал Иерусалим[230]], что верующие иудеи «всегда предпочтут исполнение законов и богобоязненное поведение спасению своей жизни и родины»[231].
Иосиф считал Иудею своей страной, и она была ему очень дорога. Иерусалим всегда оставался для него, выходца из священнического рода, «городом праотцев». Вместе с тем важно помнить, что, описывая ход восстания, Флавий делил территорию, охваченную войной, на три части: Галилею, Самарию и Иудею[232]. Эти регионы не являлись в его глазах единой территориальной единицей; концепции «Эрец Исраэль» для него не существовало.
Это еще далеко не все. В своем втором крупном произведении, «Иудейских древностях», пытаясь изложить историю евреев с момента получения Авраамом божественного обетования, Иосиф Флавий время от времени «подправляет» авторов ветхозаветных книг, добавляя к ним плоды собственной фантазии. Например, он вкладывает в уста Бога следующие слова: «Вот, я даю вам власть над этой землей, заполните всю сушу и все море, которые смотрят на солнце». И далее: «Дивишься ты, благословенное воинство, что стало большим народом от одного отца? Он пока еще невелик, и страна Ханаан вмещает его, но знайте, что весь мир уготован вам как место вечного обитания, и будете вы жить на островах и на материке во множестве вашем»[233].
Эти рассуждения Иосифа указывают на то, что он разделял религиозно-космополитические воззрения Филона. Другое дело, он жил несколько позже, в эпоху, когда присутствие иудеев и иудейских прозелитов и их активность на присредиземноморских просторах и в Месопотамии достигли апогея — и совсем незадолго до неизбежного заката. Концепция иудейского пространства, усвоенная Иосифом, приобрела новый аспект — в сравнении с филоновой. Иудейская земля теперь — вовсе не узкая полоска Ханаана, а весь мир. Носители иудейской веры жили повсюду, причем отнюдь не в наказание за свои прегрешения. Иосиф прекрасно знал, что жители Иудеи, хоть и потерпели ужасное поражение, но вовсе не были изгнаны из страны. Диаспора являлась частью изначального божественного плана.
Разумеется, иудейский священник, эмигрировавший в Рим, полагал, что небесное избавление будет непременно включать в себя возвращение в Сион. Однако речь шла не о концентрации всех иудеев на некоей национальной территории, а об эсхатологической схеме, вращавшейся вокруг построения нового Храма. Поэтому, несмотря на значительные интеллектуальные и ментальные разногласия между Иосифом Флавием и авторами Талмуда и мидрашей, начавшими как раз в это время разрабатывать Устную Тору сразу из двух центров — из Иудеи и из Вавилонии, он полностью разделял их твердую веру в избавление.
Хотя Флавий великолепно изучил все детали бунта фанатиков, и его книга, несмотря на идеологическую, теологическую и литературную пристрастность, является блестящим образцом древней историографии, несомненно, он еще не располагал широкой исторической перспективой, позволявшей адекватно квалифицировать мятежа 66 года. Только после двух последующих больших восстаний, закончившихся страшными поражениями, стала возможной дешифровка существа монотеистического мессианского брожения, захлестнувшего южные берега Средиземного моря в первые столетия новой эры. Поистине удивительно, что сионистская научная литература по сей день отказывается усмотреть в трех восстаниях, происшедших в течение семидесятилетнего периода, часть единого явления — титанической борьбы монотеизма с язычеством.
