Александр Назаренко - Древняя Русь и славяне
Отметим еще одно следствие непохвальной беглости нашего оппонента, который, позволяя поверхностность себе, не упускает случая упрекнуть критикуемого коллегу в том, что тот «не познакомился со всем комплексом документов, посвященных регулированию брачных отношений между родственниками». Каких же существенных данных мы, по мнению А. Г. Плахонина, не учли? Оказывается, статьи «О възбраненых женитвах», которая присутствует в древнеславянской «Кормчей» во всех пяти известных полных списках, а не только в Рогожском, как почему-то уверен А. Г. Плахонин, ссылаясь при этом не на издание «Кормчей» В. Н. Бенешевича, а на издание А. С. Павлова в «Памятниках древнерусского канонического права» (не говорим уже о том, что адресовать читателя для ознакомления со специфическими чтениями Рогожского списка к сборнику А. С. Павлова, вторым и последним изданием вышедшему в 1908 г., нелепо, потому что список был обнаружен много позже[526]). Мы, действительно, не ссылались на эту часть «Кормчей», так как славянский перевод «Прохирона» в данном случае весьма темей и местами даже неисправен; вот он: «<…> брата моего или сестры моея дщерь пояти на брак не законно. Но ни тех внучате, аще и 4-го будеть степени, от него же степени могут поимати на брак»[527]. Этот текст киевский историк, ограничившись цитированием его финальной части, ничтоже сумняшеся, понимает как санкцию браков между родственниками «в пятом колене»![528]
Такая размашистость говорит только об одном: слабом знакомстве критика с сюжетом, о котором он взялся судить. Если бы А. Г. Плахонину удалось обосновать легитимность близкородственных браков 5-й степени с точки зрения средневековой церкви (хоть Западной, хоть Восточной), он совершил бы переворот в истории брачного права. В цитируемом им тексте речь идет о запрещении брака с родной племянницей или ее потомством, вплоть до внучки, то есть в степени 1:2, 1:3, 1:4. Последнее и объясняет наличие ремарки «<…> аще и 4-го будеть степени», потому что при параллельном счете колен с обеих сторон браки в степени 4: 4 между правнуками одного лица считались по византийскому праву уже дозволенными. Прибегая к такой оговорке, составитель явно стремился избежать ошибочного истолкования своего текста, чего ему так и не удалось, как показывает не только казус с современным историком, но и неверный перевод, присутствующий в большинстве списков: «<…> от него же степени могут поимати на брак». Греческий оригинал 7-го титула «Прохирона», приведенный в издании В. Н. Бенешевича, не допускает никаких кривотолков: «Άλλ’ούδε την τούτων έγγόνην, καν τετάρτου έστι βαθμού, ού δύναμαι λαμβάνειν προς γάμον», то есть: «Но и с внукой тех, хотя то и четвертая степень, нельзя сочетаться браком». Правильный перевод дан только в Уваровском списке XIII в. («<…> не имуть поимати на брак»)[529], но недостаточная ясность текстологических взаимоотношений между списками «Кормчей» древнеславянской редакции не позволяет решить, был ли этот перевод первичным вариантом или результатом удачной правки. Как бы то ни было, ни о каком разрешении на браки между родственниками в 5-м колене нет и речи.
Ну, хорошо, наши доводы не смогли убедить критика (как, впрочем, и его контрдоводы – нас), но зачем же пенять нам за грехи, которых мы не совершали? Пусть наши выводы «об экстраординарности браков родственников в 6-м колене», по мнению А. Г. Плахонина, «несколько преждевременны», однако же мы неповинны в том, что, поступая «тем более неосторожно», «только на основании этих выводов пересматривали браки Рюриковичей с европейскими династиями»[530]. В этом обвинении все удивительно. Во-первых, почему «тем более»? Разве в латинской Европе брачное право в занимающем нас отношении было менее строгим? Нет, там действовал тот же запрет на браки между родственниками до 6-й степени включительно, и об этом мы достаточно писали в работе, на которую наш оппонент ссылается как на «неосторожную». (К слову сказать, в европейской науке учет канонических запретов на близкородственные браки при генеалогических исследованиях «неосторожным» не считается, а приветствуется, как всякое расширение ученого инструментария.) Во-вторых, почему же «только на основании этих выводов»? Выявление близкородственности тех или иных брачных союзов служило нам мотивом для определения предмета исследования, своего рода индикатором проблематичности, заключения же делались на иных, самых разных, основаниях. И наконец, в-третьих: какие же это «браки Рюриковичей с европейскими династиями» мы «пересмотрели»? Ровным счетом никаких. Наш вывод состоял в необходимости внести коррективы в генеалогию Святополка Изяславича, признав его внебрачным сыном Изяслава Ярославина, иностранные же браки потомства Святополка сомнению не подвергались, мы даже попытались добавить к их числу новые (самого Святополка, например). Но уж в этом-то праве А. Г. Плахонин не может нам отказать, тем более что наши реконструкции никак не связаны с темой неканонических браков.
Мы не придаем особого значения затрагиваемым в нашей работе сфрагистическим сюжетам, хотя нашему оппоненту они, напротив, кажутся «наиболее перспективными». Был или не был Всеволодко Городенский в крещении Симеоном – это никак не помогает разобраться в его родословии. Печати с изображением святого Симеона для нас – способ перебросить сфрагистический «мостик», пусть и шаткий, между Городном и Волковыском. Именно поэтому мы совсем не стремимся «категорически» «отвергнуть» атрибуцию «симеоновских» булл волынскому епископу Симеону, как почему-то понял дело А. Г. Плахонин[531]. Эта атрибуция видится нам всего лишь (вынуждены цитировать самих себя) «менее вероятной», так как территория Городенского княжества «относилась скорее к Туровской, чем к Волынской епархии». Казалось бы, трудно выразиться мягче. Наше мнение основано на наблюдениях А. Н. Насонова, что территории к северу от Припяти, в том числе и Берестейская волость, изначально тянули к Турову и что церковно-административная связь Берестья с Волынью возникает позднее, во второй половине XII в.; в пору же, когда и Волынь, и Туров были объединены в руках одного князя (Ярополка Изяславича, Мстислава, затем Ярослава Святополчичей), не было нужды переподчинять Берестье волынской кафедре. А на чем основано несогласие с этим мнением А. Г. Плахонина? А ни на чем. Он просто не «может согласиться», не может – и всё. Невольно складывается впечатление, что наш оппонент полемизирует по тем же причинам, по которым Портос в знаменитом романе А. Дюма дрался на дуэлях: «Я его вызвал, вызвал – и всё». В такой ситуации княжеская атрибуция «симеоновских» булл по-прежнему кажется нам более вероятной. Конечно, киевский историк прав, когда замечает, что «факт находки пломбы волынского епископа в Понеманье еще не свидетельствует о том, что эта территория входила в состав его епархии»[532]. Удивительно опять-таки только одно: А. В. Назаренко не следовало бы исходить из такой пусть вероятной, но все же необязательной посылки, а вот А. Г. Плахонину заключать, что печать с изображением святого Глеба-Давида, найденная в Дорогобуже, принадлежит не кому-либо, а именно дорогобужскому князю Давыду Игоревичу[533], – можно, и даже несмотря на то, что в науке Давыду Игоревичу приписывается совсем другой тип буллы[534].
Последний блок в тотальной полемике А. Г. Плахонина с нашей гипотезой составляет спор вокруг персоны Ярослава Ярополчича как возможного отца Всеволодка.
Логика наших рассуждений проста. Если исходить из естественного предположения, что Всеволодко получил от Мономаха часть отчины, а также принять во внимание, что Верхнее Понеманье должно было до выделения Городенского княжества тянуть к Берестью, а не к Полоцку, то отца Всеволодка следовало бы искать среди бывших владельцев Берестейской волости. До Ярослава Святополчича, от владений которого была отделено Городенское княжество в 1117 г., Берестье держал именно его двоюродный брат Ярослав Ярополчич. Ущемление владельческих прав Святополчича мы постарались вписать в общеполитическую ситуацию около 1117 г., для которой – и это бесспорно – характерен конфликт между киевским князем Владимиром Мономахом и волынским князем Ярославом Святополчичем.
Наш оппонент не ставит под сомнение эту схему в целом, но пытается ослабить некоторые звенья аргументации. Прежде всего он совершенно справедливо указывает на то, что мы не учли гипотезы А. К. Зайцева о «дреговичах» в летописном сообщении 1116 г. как именно только Клеческой и Случеской волостях, которые будто бы держали Ольговичи[535]. Это упущение исправлено в новом варианте работы. Однако такое исправление ничего не меняет в общей ситуации, и даже если Туров к 1116–1117 гг. все еще оставался в руках Ярослава Святополчича, изъятие из владений последнего Верхнего Понеманья, произошедшее одновременно с походом Мономаха на Волынь, не может быть актом, не направленным против волынского князя.
