Пол и секуляризм (СИ) - Скотт Джоан Уоллак
Возникли новые отрасли науки и педагогики, открывавшие перед женщинами профессиональные возможности (домашняя экономика, материнский и детский уход), пусть они и воспроизводили стереотипные репрезентации раздельных сфер для мужчин и женщин. Хотя некоторые из этих сфер теперь тоже стали публичными, все равно считалось, что они соответствуют природе женщин. Матернализм мог расширить женскую сферу, но только до известных пределов, как показали Сет Ковен и Соня Мишель. «Матерналистские женщины наложили неизгладимый отпечаток на складывающуюся систему социального обеспечения», — пришли они к выводу в своем исследовании Соединенных Штатов, Франции, Германии и Великобритании. «Выявляя основанные на поле потребности и всячески их подчеркивая, женщины бросили вызов монополии мужчин на публичный дискурс и открыли его для дискуссий о приватных ценностях и благосостоянии»[307]. Тем не менее, заключили они,
для женщин-активисток и для их подопечных политический процесс, кульминацией которого стало принятие законодательства о социальной защите и социальном обеспечении женщин и детей, сыграл роль, в гипертрофированном виде, веберовской «железной клетки»: они уловили диссонанс между средствами и целями, их собственными мотивами и конечными результатами политики[308].
В результате некоторые феминистки стали осуждать матернализм как стратегию достижения равенства. Французский психиатр Мадлен Пеллетье предостерегала от превознесения материнства как феминистской стратегии:
Никогда рождение детей не принесет женщине общественную важность. Будущие общества, возможно, будут строить храмы материнства, но только для того, чтобы держать женщин в них взаперти[309].
В новом изображении гендерного разделения труда мужчины были представлены как производители, женщины — как потребители. В области профессиональной занятости в 1920‑е годы наблюдался кратковременный рост, а затем отчетливый спад.
К 1930‑м годам, — отмечает Котт, — специализированная профессиональная занятость женщин находилась в нисходящей пропорции по отношению к их общей трудовой занятости, а также в нисходящей пропорции по отношению ко всем профессиональным работникам[310].
Это только отчасти было результатом Великой депрессии, среди других факторов было увольнение работодателями женщин, которые выходили замуж или беременели, что делало конфликт «дом или работа» особенно острым для белых воротничков и женщин-специалистов.
В целом Котт приходит к заключению, что мечта суфражисток и феминисток об идеальном равенстве — на работе, дома, в политике — в 1920‑е так и не реализовалась.
Реклама свела возможности и варианты выбора для женщин к индивидуальному консьюмеризму; социологи и психологи ослабили требование феминисток относительно сексуальных прав в браке. Вызов, который феминистки бросили гендерному разделению труда, был замят. Введя новые формальные правила, эта адаптация под видом того, что она осуществляет феминистские требования, их нейтрализовала[311].
Работа Хестер Эйзенштейн о Соединенных Штатах добавляет этой истории новое измерение. Эйзенштейн указывает, что в 1960‑е женщин часто брали на некоторые работы (переопределенные в качестве женских) для того, чтобы помешать белым мужчинам вступить в профсоюз. Женщины становились альтернативной, более дешевой рабочей силой, когда мужчины просили повышения заработной платы. Мотивацией в данном случае была не секулярная либеральная приверженность правам женщин, а стремление одержать победу над рабочим движением и эксплуатировать женщин[312].
Говоря о Европе в 1945–1975 годах, французский социолог Роз-Мари Леграв вторит выводам, сделанным Котт и Эйзенштейн. Даже несмотря на то, что число женщин со специальной подготовкой и женщин, получавших заработную плату, росло, как она указывает, росло и гендерное разделение труда на рабочем месте.
Экономическая теория двойного рынка труда (первичного и вторичного) легитимировала гендерное разделение труда, изображая его как естественную часть экономики[313].
Несмотря на то что женщины получили доступ к образованию и к рабочим местам и что были защищены законом, заключает Леграв, они
обманулись своей собственной победой; они редко протестуют против скрытых форм неравенства и ползучего сексизма, с которым сталкиваются. Их статус-кво только кажется легитимным, тем более что их реальность скрыта за завесой риторики, провозглашающей равенство полов[314].
Повторяющийся паттерн
Сохранение гендерной асимметрии перед лицом политической трансформации (революция, поправки к конституции, законы о праве голоса для женщин) — поразительная особенность современных национальных государств, и не только на Западе. По мере того как новые нации принимали модерн после падения Османской империи, возникали закономерности, похожие на те, что я описывала, даже в тех местах, где представления западного протестантизма о религии как вопросе частного индивидуального сознания не существовали. В Турции кемалистская революция в 1920‑е годы настаивала на том, что женщины должны быть видимы в публичном пространстве. Их заставляли сбрасывать паранджу, брали на работу в школы и на государственную службу в ранние годы республики, а в 1934 году им было дано право голоса. Ориентируясь на laïcite Французской республики, Турция импортировала гражданский и уголовный кодексы из Италии и Швейцарии, которые, хотя и предоставляли женщинам право наследования и другие новые права, в то же время отражали асимметрическое отношение к женщинам и к мужчинам, когда дело касалось развода и супружеской измены; изнасилование считалось в них нарушением имущественных прав мужчины. Эти своды законов, предусматривавшие более суровое наказание за супружескую измену для женщин, чем для мужчин, были отменены только в 2001 году — да и то критиками секулярной партии. В первые годы режим Кемаля поддерживал идеал товарищеского брака, в котором мужской и женский пол играли взаимодополняющие роли; пока мужчины были заняты в рыночной экономике и в политике, главной обязанностью женщины было материнство. Нюлефер Геле пишет:
Женщины, как современные хозяйки дома, потребительницы новых гигиенических продуктов и матери, воплощали педагогическую цивилизационную миссию в вопросах современного образа жизни[315].
Антрополог Дженни Уайт отмечает, что «гендерное разделение труда в Турции было сопоставимо с таким же разделением в Европе»[316]. А социолог Дениз Кандиоти указывает, что «двойной стандарт сексуальности и в первую очередь определение роли женщины как домашней» оставило турецких женщин «эмансипированными, но не освобожденными»[317]. Им было предоставлено право голоса, но это не привело к социальному или экономическому равенству.
В Ираке, как показывает исследование Сары Персли, внимание к домашней роли женщины как залога будущего нации привело к тому, что теперь новый акцент ставился на образовании девочек, который еще больше усилил разделение полов. Разработанные меры хранили отпечаток западных доктрин. В 1930‑е году, отмечает Персли, группа иракских учителей, получивших образование в США и «испытавших влияние прагматистской школы педагогики, ассоциирующейся с философом Джоном Дьюи», решила, что
