Александра Толстая - Жизнь с отцом
В то время как отец не переставая находил все новые интересы, часто повторяя, что у него не хватит жизни, чтобы все успеть сделать, мам? томилась. Она сама писала про себя в записной книжке: "живу без жизни". Все, что волновало отца, было ей чуждо, его новое увлечение сборниками не интересовало ее, хотя она и любила цитировать два-три изречения Сенеки и Спинозы.
Тем не менее мам? была все время занята. Когда в зале накапливалось много книг, присылаемых отцу авторами и издателями, мам? с Юлией Ивановной или с Абрикосовым*, часто бывавшим в то время в нашем доме, убирала их в шкафы, записывала в составленный ею каталог, расставляла по полкам. Она собирала вырезки из газет, наклеивала их в особые книги**, иногда с увлечением занималась фотографией, снимала, сама проявляла, копировала.
Иногда, не зная, куда девать накопившуюся энергию и несмотря на то, что к этому был приставлен садовник и около дома всегда околачивались десятки поденных, мам? сама собирала в маленькие кучки сор, окурки, кусочки бумаги и затем все это сжигала. У нее в комнате были все садовые инструменты: маленькая английская лопата, коса с бруском, грабли, молоток, гвозди, секатор, пилка. Летом, когда около дома разрастались крапива и лопух, мам? выкашивала их. Осенью и весной она вырезала сушь в сирени, в акации. Она любила красить садовые столы, скамейки, умывальник в доме.
Энергия у мам? была громадная. Она не могла оставаться бездеятельной. Одно время она целыми днями училась печатать на машинке. Также неожиданно она вдруг увлеклась живописью, писала копии портретов предков, отца, начала писать мой портрет. Живопись сменилась писательством. В "Жизни для всех" появилось стихотворение в прозе "Стоны", автором которого была моя мать. Но главным ее увлечением была музыка. Мало того, что она часами играла гаммы, экзерсисы Ганона, она пробовала разучивать то, что играл в концертах Танеев: Бетховена, Моцарта, Мендельсона. Она играла пьесы с начала до конца бесконечное число раз, неизменно делая одни и те же ошибки, громко стуча по клавишам плохо гнущимися пальцами.
Кто бы ни приезжал хоть немного играющий на фортепиано, она сейчас же просила его поиграть с ней в четыре руки. Место достоинства гостя измерялось тем, играет ли он на фортепиано.
К нам приезжала тульская барышня Надечка Иванова - дочь серого купца, давшего своей единственной дочери гимназическое образование. У Ивановых был дом на Киевской улице, бакалейная лавка и небольшой вонючий двор, где останавливались наши лошади.
Надечка, хлебнувши образования, как к солнцу тянулась к нашему дому. Но как человек недалекий, она без разбора хватала все, что ей попадалось под руку. С жадностью читала газеты, журналы, Шопенгауэра, Маркса, Энгельса, Мечникова, Толстого, Розанова, Канта...
Всю эту разнообразную пищу она не могла переварить, металась из стороны в сторону, ища применения своей "образованности". Метнулась в сторону толстовства, чуть было не увлеклась социализмом, но и в том и в другом разочаровалась. Родные сватали ее за богатых купцов, но она с негодованием отвергала безграмотных претендентов. Наконец, Надечка нашла свое призвание. Не имея музыкальных способностей, с посредственным слухом, Надечка вдруг с необычайной страстью принялась за музыку. Она купила себе рояль, тратила деньги на учителей, в продолжении нескольких лет безнадежно барабанила по клавишам и, наконец, стала преподавательницей музыки.
Посещения Надечки участились. Из залы громко раздавались звуки того, что должно было быть Гайдном, Моцартом, Брамсом. Обе близорукие, близко придвинув пюпитр, мам? и Надя с жаром целыми вечерами, безжалостно нажимая правую педаль, играли в четыре руки. Иногда Надечку заменяла Наташа Сухотина. Меня раздражала эта музыка, я не могла ее выносить. Часто играющие разъезжались, несколько тактов играли врозь, о чем спохватывались к концу страницы. Я уходила переписывать вниз в свою угловую комнату и с ужасом думала, что отец вынужден выслушивать часами эти концерты.
Часто мам? уезжала в Москву и, когда она возвращалась оттуда веселая, оживленная, полная впечатлений от концертов, встреч с родными и знакомыми, меня охватывало состояние тоски и раздражения, мучившее меня в детстве.
Временами со свойственной ей энергией мам? принималась за хозяйство. Но она не понимала, не знала этого дела и не могла его делать хорошо. Внимание ее не было обращено на существенные стороны, а лишь на мелочи. Бабы, несущие траву через усадьбу, старуха, волочащая сухой сук из барского леса, сердили ее, но она не видела воровства приказчика, садовника, не замечала беспорядка.
Помню ужасный случай, происшедший от бесхозяйственности. С незапамятных времен в Ясной Поляне брали песок из так называемой Песочной ямы - бугра в полуверсте от усадьбы, где имеются залежи прекрасной глины и песка. Говорили, что при отце разделывались правильные карьеры, откуда можно было легко, без риска доставать песок. Но приказчики об этом не заботились, хотя положили с мужиков по 10 копеек с воза. Песок брали, копая ямы как попало. И вот, на глазах у нашего старосты Адриана Павловича засыпало крестьянина Семена Владимирова. Он подкопался глубоко, яма стала осыпаться, ему прихватило ноги. Он кричал, просил помощи, но сын Семена и Адриан Павлович подбежали, когда его засыпало по пояс. Они хотели бросить ему веревку, но почувствовали, как из-под их ног поплыл песок, и отскочили. Они видели, как его постепенно засыпало и яма сравнялась.
- Его уже не видать, - говорил Адриан Павлович, - а все слышно, как он из-под песка кричит.
Прибежали на усадьбу сказать о несчастье. Все кинулись на "Песочную". Я редко видела отца таким расстроенным. Вместе с рабочими он откапывал Семена.
- Нельзя, нельзя такие вещи делать, - говорил он мам?, - если имеешь хозяйство, надо вести его хорошо или совсем от него отказаться!
Это был единственный раз, на моей памяти, когда отец вмешался в хозяйственные дела. Он нанял копачей, показал, как надо открыть карьер и с тех пор часто заходил на "Песочную яму" - и смотрел, правильно ли берут песок.
Мать считала, что самым главным делом ее жизни была забота об отце. Чувствуя внутренний разлад между собой и отцом, она, как утопающий за соломинку, хваталась за внешнюю заботу о нем. Радовалась на шапочку, которую ему вязала, на хорошую сшитую ею блузу. Этим она утешалась, не отдавая себе отчета в том, что никакая забота не могла искупить моральных страданий отца. Она искренне верила, что отец погиб бы, если не подливать ему в суп мясного бульона, если во время болезни она не дежурила бы около него, не обдумывала так тщательно его одежду, питание.
- Левочка, не пей так много кваса, - постоянно говорила мать, отстраняя от отца кувшин, - опять у тебя сделается отравление кишечным ядом...
- Левочка, надень теплое пальто, сегодня очень холодно!..
Иногда отец молча покорялся, иногда с досадой говорил:
- Ах, оставь, пожалуйста, Соня, я знаю...
Радость совершенная
Мне кажется, что Маша была единственным человеком в семье, для которого воля отца была священна. Может быть, именно поэтому у нее с матерью сложились тяжелые отношения.
Много лет спустя, когда мне пришлось исполнять волю отца по его духовному завещанию, много горьких слов и обиды вытерпеть от семьи, я часто вспоминала Машу и думала о том, насколько было бы легче, если бы она была жива.
И несмотря на то, что она не одобряла моего легкомыслия, считала, что я недостаточно прониклась взглядами отца, в глубине души она чувствовала, что моя привязанность к нему с годами делается все сильнее и глубже, и многое прощала мне за это.
Та трещина, которую я смутно ощущала в отношениях родителей, сделалась для меня реальной после нескольких разговоров в Машей, и с годами я стала все больше и больше понимать глубину разделявшей их пропасти.
Как сейчас помню, Маша окликнула меня в гостиной. Она была расстроена, взволнована и сказала мне, что мам? пишет дневники задним числом, пользуясь дневником отца, истолковывая события, настроения отца по-своему.
Я не сразу поняла ее.
- Зачем? - наивно спросила я.
- Вот в этом-то и дело. Зачем? А затем, чтобы люди, читая эти дневники, считали отца злодеем, эгоистом по отношению к мам?, на которую он навалил тяжесть всех дел, хозяйства, семьи... А мам? мученица...
- Надо как-нибудь помешать этому! - с жаром воскликнула я. - Нельзя же этого допускать...
- Ну как ты этому помешаешь? - грустно улыбнулась Маша. - Надо только нам с тобой помнить, что не все верно в этих записях...
Я этого никогда не забывала. И когда мам? заговаривала о своих писаниях: дневниках, "Истории моей жизни", я холодно и враждебно молчала. А она часто говорила о том, что ей надо оправдаться перед будущим поколением, что она положит свои дневники в румянцевский музей с тем, чтобы их напечатали через 50 лет после ее смерти, и тогда люди увидят, как она страдала и как отец был жесток и несправедлив по отношению к ней.
