Сергей Соловьев - История России с древнейших времен. Книга V. 1613-1657
Так прошел 1617 год. В конце его паны-рада напомнили комиссарам, что лучше было бы окончить войну переговорами, и вот в конце декабря отправился в Москву королевский секретарь Гридич с предложением назначить съезд от 20 января до 20 апреля 1618 года и в это время не быть неприятельским действиям с обеих сторон; также немедленно разменяться пленными; бояре отвечали посланному, что, не видя у него верющей грамоты от короля и Речи Посполитой, не могут входить в сношения с комиссарами, что русские полномочные послы без охранных листов от Владислава вступить в переговоры не могут, что срок до апреля очень короток, что на прекращение неприятельских действий нельзя согласиться до тех пор, пока поляки не выйдут из Московского государства, что пленными нельзя размениваться до тех пор, пока поляки не освободят митрополита Филарета и князя Голицына, что как скоро королевич пришлет охранный лист, то они, бояре, отправят к комиссарам своего посланца, который уговорится о месте переговоров и о числе уполномоченных.
Прошли три первые месяца 1618 года, нового задора от Владислава не было, а между тем поляки не переставали опустошать московские области и королевич не отступал из Вязьмы назад в Литву: с весною грозили новые опасные движения врага к столице. В таких обстоятельствах в Москве решили сами задрать поляков о мире, и в начале апреля приехал в польский стан дворянин Кондырев с дьяком и объявил, что готов вести переговоры с комиссарами о месте съезда уполномоченных и о числе их: требовал, чтоб поляки вышли из московских пределов, и в таком случае заключено будет трехмесячное перемирие. Комиссары отвечали, что войско их не выйдет из московских пределов прежде окончания переговоров, которые могут начаться 16 июня, что о месте переговоров и числе провожатых посольских должны условиться особые комиссары за две недели до съезда. Прошла весна; получено было известие из Варшавы, что сейм определил сбор денег для продолжения войны, но немного и с условием, чтоб война непременно была окончена в один год. В начале июня польское войско двинулось из Вязьмы и стало в Юркаеве на дороге между Можайском и Калугою; здесь на военном совете Ходкевич предлагал перенести войну к Калуге, в край менее опустошенный, и потеснить самого знаменитого московского воеводу князя Пожарского, заставить его перейти на сторону Владислава, к чему он, по мнению гетмана, был готов: наконец под Калугою легче было соединиться с войском, которое через Украйну шло на помощь от Жолкевского. Но комиссары требовали идти прямо к Москве, что заставит жителей ее передаться королевичу, как было во время Шуйского; они представляли, что удаление к Калуге даст московским воеводам возможность овладеть Вязьмою и отрезать поляков от Смоленска.
Это мнение превозмогло, но, прежде чем идти к Москве, нужно было овладеть Можайском, чтоб не оставить у себя в тылу князя Лыкова. Взять Можайск приступом не было никакой надежды по неимению осадных орудий, а потому решили идти к Борисову Городищу, взять его силою или заставить Лыкова выйти из Можайска и сразиться в чистом поле, где поляки, по опыту, надеялись верного успеха. Два раза польское войско ходило на приступ к Борисову и два раза было отбито. В конце июня Лыков писал к государю, что королевич стоит под Борисовым Городищем; Михаил велел князю Дмитрию Мамстрюковичу Черкасскому перейти из Волока в Рузу, оттуда ссылаться с Лыковым и по вестям идти к нему в Можайск: Пожарскому велено было выйти из Калуги в Боровск и помогать оттуда Можайску, из Москвы к Боровску велено двинуться Курмаш-мурзе-Урусову с юртовскими татарами и астраханскими стрельцами. 30 июня Лыков опять писал в Москву, что накануне, 29-го, королевич и гетман приходили из-под Борисова Городища к Можайску, но русские люди из острога против них выходили, литовских людей от Можайска отбили, языков взяли, и королевич пошел назад под Борисово Городище. Прошло двадцать дней. Черкасский пришел в Можайск и 21 июля писал государю, что накануне пришли из-под Борисова Городища под Можайск многие польские и литовские люди, разъезжают место под Лужецким монастырем по Московской дороге к Рузе, и надобно думать, что хотят отнять Московскую дорогу от Можайска; князь Лыков писал, что, по словам перебежчика, королевич и гетман пришли со всеми людьми из-под Борисова к Можайску на осаду. Государь немедленно созвал бояр и приговорил: можайское стоянье, и промысл, и отход, положить на воевод князей Лыкова и Черкасского: если им, смотря по тамошнему делу, можно в Можайске быть, то они бы, прося у бога помощи, над литовскими людьми промышляли и с князем Дмитрием Михайловичем Пожарским ссылались, чтоб над литовскими людьми вместе им промышлять, как бог вразумит. А если узнают, что королевич и гетман и литовские люди пришли под Можайск на осаду и почают от них крепкой осады и дорожной отнимки, то они бы в осаде не садились, шли бы в отход к Москве со всеми людьми, которою дорогою бережнее и куда можно, и советовались бы об отходе тайно, чтоб никто не знал. А на которую дорогу отход свой приговорят, и они бы послали от себя к боярину князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому, тайно же, чтоб он на ту дорогу подставлялся, остроги или полки подводил и помогал им. А как в отход пойдут, и они бы в Можайске оставили с воеводою Федором Волынским осадных людей к прежним в прибавку, чтоб в Можайске в осаде сидеть было бесстрашно.
29 июля Лыков доносил, что литовские люди к их острожкам приходят каждый день, из наряду и мушкетов стреляют и ратных людей побивают, и 27 числа ранили воеводу князя Дмитрия Мамстрюковича Черкасского; и теперь литовские люди шанцев прибавляют позади Якиманского монастыря и за рекою Можаею поставили против их острожков наряд, бьют из шанцев в оба острожка и тесноту чинят великую. По польским известиям, у русских побито было более 1000 человек. Была беда и другого рода: ратные люди, подстрекаемые ярославцем Богданом Тургеневым, смолянином Тухачевским и нижегородцем Жедринским, приходили на воевод с большим шумом и указывали, чего сами не знали, едва дело обошлось без крови. Тогда государь уже решительно приказал остаться в Можайске осадным воеводою Волынскому, а Черкасскому и Лыкову со всеми людьми отходить к Москве, как лучше и здоровее. Пожарский, стоявший в Боровске, получил приказ идти к Можайску на то место, где воеводы ему присрочат, и помогать им, а из Борисова свести к себе осадных людей со всеми запасами в то самое время, как Черкасский и Лыков пойдут в отход; когда же они от Можайска отойдут, то Пожарский должен был возвратиться в Боровск. В первых числах августа, выбравши темную бурную ночь, при проливном дожде, Черкасский и Лыков вышли потихоньку из Можайских острожков и 6 числа достигли Боровска, откуда двинулись к Москве. Поляки немедленно заняли покинутый и сожженный русскими Борисов. Сюда к ним приехал Лев Сапега, который ездил в Варшаву за деньгами; вместо денег он привез одно только обещание, и тогда войско, в котором иные двенадцать дней не видали куска хлеба, взбунтовалось и толпами начало покидать стан. С большим трудом комиссары успели успокоить его, обещавши выплатить жалованье 28 октября, и несмотря на то, четыре хоругви оставили стан, не считая уже вышедших поодиночке.
В таких обстоятельствах Ходкевич опять предлагал расположиться между Калугою и Боровском, в краю менее разоренном. Но комиссары никак не соглашались: они хотели во что бы то ни стало кончить войну к сроку, а из этого годичного срока оставалось теперь менее пяти месяцев, и потому они решили идти прямо на Москву, отправивши туда грамоту, в которой Владислав писал, что это только советники Михаила Романова уверяют, что он идет на истребление православной веры, а у него этого и на уме нет. Получивши весть из Можайска, что Владислав идет на Москву, Михаил 9 сентября созвал собор и объявил, что он, «прося у бога милости, за православную веру против недруга своего Владислава обещался стоять, на Москве в осаде сидеть, с королевичем и с польскими и литовскими людьми биться, сколько милосердый бог помочи подаст, и они бы, митрополиты, бояре и всяких чинов люди, за православную веру, за него, государя, и за себя с ним, государем, в осаде сидели, а на королевичеву и ни на какую прелесть не покушались». Всяких чинов люди отвечали, что они все единодушно дали обет богу за православную веру и за него, государя, стоять, с ним в осаде сидеть и биться с врагами до смерти, не щадя голов своих. И тут же сделаны были все распоряжения, кому и с кем защищать разные части Москвы. Опять пошли из Москвы грамоты по городам, чтоб жители их, памятуя бога, православную веру, крестное целование и свои души, усердно помогали государству в настоящей беде людьми и деньгами.
Не один Владислав с своим небольшим войском приближался к Москве: шел на нее с другой стороны малороссийский гетман Конашевич Сагайдачный с 20000 козаков, разорив на дороге Путивль, Ливны, Елец, Лебедянь; последний город был взят потому, что уездные люди воевод не послушались, в осаду не пошли; Елец был взят потому, что воеводе его, Полеву, ратное дело было не за обычай; Сагайдачный обманул его: скрыл в одном месте засаду, а сам с остальными людьми пошел на приступ; воевода вывел против него все свое войско, а между тем засада вошла в город и овладела им. Но Михайловом Сагайдачному не удалось овладеть. Услыхав о приближении Сагайдачного, царь приказал идти против него Пожарскому из Боровска; Пожарский выступил по дороге к Серпухову, но сильно занемог, ратные люди остановились и не хотели идти против неприятеля с больным воеводою; козаки воспользовались этим случаем и стали воровать. Тогда государь велел больному Пожарскому ехать в Москву, а товарищу его, князю Григорию Волконскому, велел стать на Коломне и не пропускать Сагайдачного через Оку; но Волконский не был в состоянии удержать гетмана от переправы и должен был заключиться в Коломне, где в полках у него стала рознь между дворянами и козаками; последние ушли из Коломны, стали во Владимирском уезде, в отчине князя Мстиславского, и оттуда много мест запустошили. 17 сентября королевич стоял в Звенигороде, Сагайдачный — в селе Бронницах Коломенского уезда. 20 сентября королевич стал в знаменитом Тушине; Сагайдачный появился у Донского монастыря и начал пропускать обозы свои для соединения с королевичем; бояре с войском вышли было из Москвы, чтоб воспрепятствовать этому соединению, но на московских людей, по словам летописца, напал ужас великий, и они без бою пропустили гетмана мимо Москвы в таборы к Владиславу. Ужас москвичей увеличила еще комета, которая головою стояла над самым городом: царь и все люди, смотря на звезду, думали, что быть Москве взятой от королевича. Между тем под Москвою шли переговоры: Владислав требовал подданства, называя себя царем московским, бояре вымарывали в грамотах дегтем этот титул королевича и тянули дело, поджидая союзников — голод и холод. Но поляки не хотели дожидаться и в ночь на первое октября повели приступ; осажденные были предуведомлены из неприятельского стана и готовы к отпору. Кавалер Новодворский сделал пролом в переднем городке и дошел до самых Арбатских ворот, но здесь, прикладывая к ним петарду, был ранен в руку из мушкета. Вслед за этим русские сделали вылазку из ворот и схватились с неприятелем, обстреливаемым со всех сторон: поляки держались до света, но, не получая помощи от своих, отступили. Арбатские ворота и места от Арбатских до Никитских ворот ведал во время приступа окольничий Никита Васильевич Годунов, с 457 человеками, а в Арбатских воротах и на воротах начальствовали Данила Леонтьев, Иван Урусов и дьяк Антонов. Приступ к Тверским воротам был еще менее удачен, потому что лестницы, принесенные поляками, были слишком коротки. Тверские ворота и пространство от Тверских до Петровских ворот, до Трубы и до Сретенских ворот были поручены князьям Даниле Мезецкому и Григорью Волконскому с 562 человеками пехоты, с 22 конницы, в самых же Тверских воротах и на воротах начальствовали Василий Монастырев, Семен Дунилов и дьяк Головин. Поляки, по их известиям, потеряли у Арбатских ворот 30 человек убитыми и более 100 ранеными. В неуспехе, разумеется, обвиняли главного вождя Ходкевича: зачем не была соблюдена тайна насчет приступа? Зачем поверили лазутчикам, давшим неверное показание о высоте стен? Зачем Новодворскому не было подано помощи, потому что русские у Арбатских ворот показали было тыл, но их удержала немецкая пехота, стоявшая у Никитских ворот? Но, по русским официальным известиям, у Никитских ворот не было немцев.
