Виктор Андриянов - Архипелаг OST. Судьба рабов «Третьего рейха» в их свидетельствах, письмах и документах
Ежедневно после конца рабочего дня я получала эту желанную милостыню. Я ждала этого момента с волнением, потому что сильнее его материальной ценности была ценность моральная. Глубокая сердечность этого очень старого человека трогала меня до слез. Днем я никогда не видела его. По-видимому, он приходил ко мне из другого цеха перед самым уходом с работы и, слившись с толпой, незаметно делал свое доброе дело. Так длилось больше месяца. Потом внезапно прекратилось, и я больше не видела этого чудесного человека. Узнать, что с ним случилось, я не имела возможности.
У нас в цехе была одна высокая, хорошенькая немка. Типичная «Гретхен» или «Луиза» с большими голубыми глазами на всегда улыбавшемся лице. Не помню, чтобы она хоть единым словом обмолвилась с нами, но однажды поманила меня в укромный уголок и сунула две пары вполне пригодных для носки туфель. После грубых «хольцшуэ» — ботинок на деревянной подошве, выданных нам вместе со спецодеждой, — эти туфли показались мне божественно красивыми. Опять я была растрогана актом человеческой доброты. Это была не только бескорыстная, но еще и опасная помощь, т. к. если бы на эту немку был донос в гестапо, ей бы не миновать самого сурового наказания за помощь восточной рабочей».
Однажды Елену отыскал случайный знакомый, который увидел ее, измученную, больную, на приеме у врача.
«Был поздний вечер. Наш барак гудел разговорами, вспыхивающими ссорами, догорали угли в чугунной печке, кто-то доедал свой скудный паек, кто-то стирал свою спецовку, словом, был обычный вечер после работы. Со двора вошла одна из девушек и сказала, что меня хочет видеть какой-то немец. Я вышла из комнаты и в темном тамбуре столкнулась с тем человеком. Через полуоткрытую дверь нашей штубы его лицо было освещено. Я видела, как он взволнован, и мне сделалось не по себе. Так мы стояли друг против друга несколько секунд без слов, а затем он протянул мне сверток и прошептал по-немецки: «Здесь… Я сам сделал для Ваших больных ног…» Не совсем понимая, что это такое, я поблагодарила его, и тогда он спросил: «Не могли бы Вы пройтись со мной? Я хотел бы с Вами поговорить!» Я пыталась объяснить ему, что нам запрещено и я здесь почти как пленная, но от смущения все слова вылетели у меня из головы, и я смогла только сказать: «Я не свободна». С оттенком большого разочарования человек выдохнул: «Ах, зо!» — почтительно попрощался со мной и исчез в темноте лагерного двора.
Трудно было понять, как он проник в лагерь, как разыскал меня. Все это было таинственно. А в свертке оказались наивные, кустарной работы шлепанцы из рыжего плюша. Они так пригодились моим больным ногам! И я долго вспоминала с благодарностью этого странного человека, который подарил мне кусочек своего сердечного тепла».
Одно время Вишневская работала служанкой в доме директора завода. Хозяйка поручала ей кое-какие покупки, в том числе, хлеба — по карточкам. «Однажды я получила хлеб, но карточку мне вернули с неоторванными талонами, — пишет Елена Ивановна. — Первое мое побуждение было исправить ошибку, но более сильное желание — вдоволь наесться — пересилило его, и я ничего не сказала продавщице. В тот же день к вечеру я получила по этим талонам дополнительный хлеб, спрятала его в своей каморке и с наслаждением ела два дня. Я радовалась рассеянности продавщицы и моей удаче.
В следующий раз я получила хлеб, получила от нее карточку, взглянула на нее… и не поверила своим глазам! — талоны опять не были оторваны. Продавщица заметила мое замешательство. Подобие ободряющей улыбки скользнуло по ее строгому лицу, она протянула руку, вновь взяла мою карточку, вырвала талоны и… выдала вторую порцию хлеба. Я чуть не бросилась ее целовать от радости. Так систематически я подкармливалась ею. Ее благодеяние могло быть замечено хозяином булочной или кем-нибудь из посетителей, но она смело шла на риск и, как только была удобная минута, делала свое благородное дело.
Все эти люди были друзьями среди врагов. Может быть, они были коммунистами, антифашистами, может быть, просто добрыми людьми. Забыть их невозможно!»
Своей путеводной звездой называет Марию Хобачеву из Барнаула Екатерина Попова:
«Была она из тех самых окруженцев, которые пробирались к нам из Белгорода. Она дошла до нашего села, остановилась у одной женщины, а потом немцы забрали ее вместе со всеми. Удивительно, что не отправили в концлагерь — она же была офицером-медиком. Видно, не знали немцы, и никто не донес. Она вернула мне волю к жизни, любовь и веру в людей».
В воспоминаниях Поповой много имен: поляк Юзек, неизвестный русский офицер, немецкий мастер Отто…
«…Снова вспомнился дедушка Отто. Собственно, я никогда его надолго не забываю, образ этого человека встает перед внутренним взором почти всякий раз, когда я вижу немецкие слова или слышу немецкую речь. Потому что у дедушки я училась азам языка. И чему-то научилась. Однажды он спросил меня: «Вен ду геборен (Когда ты родилась)?» Я поняла вопрос и даже сумела ответить, что 23 июня. Тогда я не придала этому значения, и каково же было мое удивление, когда 23 июня дедушка Отто преподнес мне розу, видно, только что срезанную с клумбы около его дома (у них там каждый участок земли возделан, даже в городах и городках около домов цветы рас гут). Розу я поставила в бутылку около своего рабочего места и все, кто проходил мимо, поздравляли меня. А на следующий день дочь мастера (она работала в заводоуправлении) принесла мне в подарок красные коралловые бусики».
Польский рабочий Юзек из соседнего барака помог Кате связаться с нашими пленными.
«Мы меняли свои пайки хлеба на табак и через него посылали нашим ребятам. Я передавала свои стихи. Уж какие они были, бог с ними, но мне в ту пору они казались совершенством. Когда я читала, всегда видела у девочек на глазах слезы. Вот, например, о хлебе. Чтоб быстро его не съесть, мы насыпали побольше соли.
Кленовый листочек,Душистый кусочек.Что может быть горше неволи,Чтоб быстро не съесть.Спасение есть —Насыплю я столько же соли.
Случалось, нам давали пропуск в город, и тогда мы подходили к лагерю. Однажды удалось подойти близко. Несколько пленных подбежали к проволоке, а один спросил, кто из нас Катя. Я ткнула себя пальцем в грудь.
— Молодец, хотите я вам что-нибудь спою?
Подбежала охрана, отогнала пленных, он только успел еще крикнуть, что он зять артистки Ковалевой.
Вот и все, что я знаю об этом пленном. Через несколько дней мы бежали. И только позже я горько пожалела, что не догадалась спросить ни имени, ни адреса. Вернулись-то мы домой раньше, могли родным написать: жив, мол, в плену… А, может, и не надо было этого делать, многие ведь не вернулись, а хоронить дважды еще тяжелее.
Но все-таки…
Однажды по телевидению выступала Марина Францевна Ковалева, дочь актрисы Ковалевой, и во мне все перевернулось. Не муж ли ее был там, в лагере?
Пишу, а события тех дней одно на другое наплывают внахлест, и я еле-еле справляюсь, чтобы выбрать поважнее. И хочется мне о рабочих-немцах написать. О людях. Я на мастера однажды крикнула:
— Фашист!
— Что?
— Капиталист!
— Что?
— Паразит!
Слово для него непонятно, ушел. Часа через два вернулся и сказал, что он не паразит, а рабочий. А когда мы ушли, он к нашим девочкам подходил и говорил, что Катерина — патриот.
И буханку хлеба я помню, не кусочек, а буханку — 500 граммов. Ее принес мне тот самый дедушка-немец Отто, который работал рядом со мной. Был он очень старый, кожа на руках постоянно лопалась, а он заклеивал трещинки пластырем. Эти старческие руки я и сейчас вижу перед глазами. И хлеб тот у него наверняка не был лишним, лишнего им тоже не давали.
С этим подаренным хлебом мы и ушли, а когда нас задержали, в первую очередь съели до последней крошки, чтоб не отобрали».
Юзек купил беглянкам билеты до Катовице, да еще сопровождающего устроил: «Мы-то думали, что это случайное совпадение, нет, сейчас я понимаю, это Юзек думал о нас».
Они пробирались на восток уже несколько недель. И когда совсем не осталось сил, мокрые и замерзшие, в полном отчаянии зашли в одном селе к старосте. Будь, что будет…
«Староста не выдал, только вместе не разрешил ночевать, по разным хатам развел. Хозяйка, бросив все, стала топить плиту, греть воду. А потом отмывала мои ноги в кровавых мозолях и плакала…»
И все-таки они добрались до Украины… Из партизанского отряда Елену отправили в госпиталь, а Катя осталась. «Так я ее потеряла, а думала, что никогда с ней не расстанусь. Хобачева Мария Васильевна, 1923 года рождения, из Барнаула, отзовись!
А я родилась в 1926 году в селе Солонецкая Поляна Курской области, сейчас наш район в Белгородской области. До войны окончила первый курс Ново-Оскольского педтехникума, после войны окончила Всесоюзный заочный финансовый техникум, работала до пенсии по специальности. Муж был военным, уже умер…»
