Вольдемар Балязин - Иван Грозный и воцарение Романовых
Поляки, уже хозяйничавшие тогда в столице, не случайно стремились изгнать оттуда Ростовского митрополита и Голицына. Дело в том, что и Михаил Романов, сын Филарета, и Голицын уже тогда считались реальными претендентами на трон и соперниками Владислава. Правда, пока еще жила уверенность, что только восшествие на престол „прирожденного государя“ положит конец войне. Голицына обвиняли в том, что он по дороге в Смоленск ссылался с „Вором“ и вообще имел с Филаретом договоренность действовать во вред королевичу и Сигизмунду. Но доводы, приводимые сторонниками этой точки зрения, ненадежны.
Король встретил послов с почестями, однако положение их было неопределенным. Сигизмунд, как известно, потребовал целовать крест и сыну, и себе самому. Бояре в Москве решили подчиниться. 30 октября Жолкевский привез под Смоленск бывшего царя Василия Шуйского с братьями. Поляки хозяйничали в Кремле. Казалось, все развивается по ставшей уже привычной схеме. Вот-вот Шеин откроет королю ворота Смоленска, москвичи же поцелуют крест на верность Сигизмунду, и тот торжественно въедет в Кремль. Но именно в этот момент произошло нечто необычное. Дело в том, что под Смоленском перед нами как будто предстал другой, новый Филарет. Вернее, именно там мы и видим настоящего Филарета, тогда как до этого все еще жил и действовал Федор Никитич Романов». Это тонкое психологическое наблюдение исследовательницы подтверждается и ходом дальнейших событий.
«Король прежде всего потребовал сдачи Смоленска, – продолжает В. Г. Вовина. – Тут-то, по сообщению летописца, Филарет и показал „первое крепкое стоятельство“, ответив Сигизмунду: „Как будет сын твой на Московском государстве и все Московское государство будет под сыном твоим, не токмо Смоленск, тебе, государю, не достоит стояти под вотчиною сына своего“. Такую же позицию занял и Голицын. Переговоры зашли в тупик, и послам стала „деяться“ великая „теснота“. Тут как раз ситуация в стране изменилась не в пользу поляков. В марте 1611 г. к Москве подошли отряды казаков и ополченцев. Теперь уже польский гарнизон оказался осажденным в Кремле».
И получилось, что Филарет, точно почувствовавший изменение в общей обстановке, сделал правильный окончательный выбор.
Жизнь Филарета в польском плену
В. Г. Вовина проследила и обстоятельства, сопровождавшие Филарета и его спутников в Мальборке и других городах и замках Польши. Она писала:
«Между тем слух о „мучениях“ послов под Смоленском распространился по стране. Тем важнее было для Сигизмунда задержать их как заложников. И после падения Смоленска все знатные русские, содержавшиеся в королевском лагере, были отправлены в Польшу. Путь их лежал через Минск и Вильно под Львов, в Каменку, имение гетмана Жолкевского. Шуйских повезли затем на Варшавский сейм. Сигизмунд готовил торжество по случаю своей победы: бывший царь, его брат, возможно, также Шеин и другие проехали вслед за польскими войсками, входившими в столицу. Филарета и Голицына оставили в Каменке. Очевидно, законность их плена все же вызывала сомнения, и, кроме того, не было уверенности в том, что эти „крепкие адаманты“ будут вести себя соответственно „сценарию“ королевского триумфа. Так или иначе, но в Варшаву их вывезли только в январе 1612 года.
Тогда же всех „московитов“ разлучили уже надолго. Шуйские отправились в Гостынский замок, Шеина определили в Ружаны, родовое имение Л. Сапеги в Новогрудском воеводстве. А Филарета и Голицына отправили в Мальборк, бывшую столицу Тевтонского ордена. Филарета поместили там в замок. Трудно представить себе что-нибудь более странное, чем фигура русского митрополита, ступавшего по брусчатке внутреннего двора Мальборка или поднимающегося на стены, откуда можно было наблюдать за течением Ногата, омывавшего замок с запада.
Плен, очевидно, не был тяжел для Филарета физически. Во-первых, он не был одинок: его сопровождала свита. Несмотря на то, что в Мальборке имелись и сырые, темные казематы, все же послов содержали в одном из тех помещений, которые предназначались обычно для гостей замка. Правда, бывшие покои великого магистра ордена сохранялись для короля, и в этой части замка узников не селили; предполагают, что русские пленники занимали помещения во внешнем дворе замка, где ранее жил великий комтур. По сообщениям из разных источников, содержание их было весьма богатое. Тем не менее, Мальборк вряд ли оказался для Филарета легче и удобнее Сийского монастыря, где он страдал за десять лет до этого.
Митрополит не мог оценить по достоинству величие и красоту своей новой темницы, ибо против этого восставала его душа православного человека. Однако не все пленники в Польше в то время относились к своему заключению подобным образом. По свидетельству иностранцев, Запад оказал определенное влияние, побуждал к заимствованию у поляков. Филарет же уехал из Польши решительным противником всего западного, болезненно относясь к любому возможному проникновению в Москву польской культуры; он окончательно сформировался как „столп церкви“, „гонитель западничества“, когда созерцал красоты прусской твердыни».
Дьяк Иван Тимофеев о русской Смуте
В те годы, когда Филарет был в плену, «великая тревога, и всяческое смущение, и гиль, и воровство» достигли в России своей наивысшей точки.
Много книг было написано о Смуте, но, пожалуй, лучше всех сказал о ней современник происходивших событий дьяк Иван Тимофеев – историк-патриот, мыслитель и гражданин. «За какие грехи наказана наша земля? – писал он. – Нет места, где бы горы и холмы ни поливались кровью, и долины и леса наполнялись ею, и вода, окрасившись кровью, сгустилась, и звери и птицы насытились человеческими телами».
«Почему произошло это? – спрашивал себя дьяк Иван и отвечал: – Наказаны мы за дерзость клятвопреступлений, за гордыню, за отказ от упорного труда, за любовь к наградам, за чрезмерное обжорство и пьянство, за злопамятство к близким своим. К этому присовокуплю ненасытную любовь к деньгам, хвастовство одеждою и приобретение множества ненужных вещей. И последнее, нестерпимое зло, навлекшее на Русь гнев Божий, – произношение матерных скверных слов, ибо ими мы оскверняем сами себя и матерей наших. И Матерь Божия, заступница наша, отвращает от нас лицо свое, пребывает к нашим молитвам глуха.
Сердце наше окаменело, и мы не ждем над собою суда. И родина наша, как вдова, сидящая при дороге и одетая в траурные одежды и страдающая от многих окруживших ее врагов».
Описывая обстоятельства, при которых Шуйский занял московский трон, Тимофеев писал: «Зависть к царствованию возникла у Шуйского, и, как стрелою, подстреленный властолюбием, он неосмотрительно и спешно сел на престол. Он создал себе дом и не углубил в землю, но основал его на песке. Он поднялся внезапно, по собственному побуждению, и без согласия всей земли поставил себя царем и этим возбудил к себе ненависть всех городов своего государства. И началось по всей земле нашей непослушание, и самовластие рабов, и осада городов, и сам Василий со всем своим родом был в Москве бунташными холопами заперт и затворен, как птица в клетке.
Неожиданно пришли из своей земли под мать городов русских – Москву – богопротивные люди, все латины (т. е. католики. – В. Б.), и осадили ее, как некогда при Ное вода потопа внезапно пришла и затопила землю. По всем городам умножились злые начальники и самовластие, и среди людей пылал неукротимый пламень гнева.
И в конце Шуйские сами отломились от маслины и вскоре, по писанию, „низложены были с престола“, а царь Василий со всем родом своим во власянице и в худых рубищах был отправлен в страну чужеверных, в далекий плен, и там сошел под землю, получив сноп жатвы своей, сноп зависти и других своих зол. И не осталось никого из рода его».
Этой сентенцией завершим сюжет о разгаре русской Смуты и познакомимся с тем, как она закончилась.
Королевич Владислав, гетман Жолкевский и патриарх Гермоген
«Роковое, по всей видимости, безысходное время наступает для Москвы и всей России в 1610 г., когда пал Василий Шуйский, – писал уже упоминавшийся выше историк В. В. Назаревский. – Безгосударие было неизмеримо тяжелее правления „полуцаря“, теперь постриженного в иноки. При нем все же был, хотя и в колеблющемся престоле, государственный центр, все же еще горел, хотя и мерцая, огонь народного единения.
Передача регентства Боярской думе, впредь до избрания царя, была скачком в неизвестность. Ежели было немыслимо, чтобы бояре решились из Руси наделать вечевые народоправства или даже воскресить удельную систему с ее небольшими княжествами и князьями, то все же пред расшатанными Смутой Москвой и Россией зияли две пропасти: или разбойническое владычество сидевшего в Калуге самозванца, или польское владычество с войском пана Жолкевского, дошедшего уже до Можайска. То и другое грозило конечным разрушением всего.
