Томас Рид - На море (Первая часть дилогии)
Воспользовавшись тем, что боцман и капитан отправились отдыхать, я вскарабкался на грот-марс, который матросы называют колыбелью - и не без основания, так как судно, паруса которого вздуваются ветром, раскачивается с одной стороны на другую или спереди назад, смотря по тому, какое движение придает ему ветер. Колыбель - самое удобное место на судне для того, кто любит уединение. Не заглядывая через края или через собачью дыру, вы не видите, что делается на палубе, а шум голосов, едва долетающий к вам, сливается со свистом ветра среди снастей и парусов. Я был невыразимо счастлив, когда мог провести несколько минут в этом уединенном местечке; удрученный пребыванием среди ужасного общества, возмущенный то и дело раздающимися проклятиями и руганью, я готов был отдать все на свете, чтобы мне разрешили хотя бы несколько минут отдыхать в этой воздушной колыбели; но тираны мои не давали мне ни покоя, ни отдыха. Боцман, например, находил какое-то особенное удовольствие в том, чтобы мучить меня; он догадался о моем пристрастии к грот-марсу и тотчас же решил, что из всех мест на судне именно здесь он не позволит оставаться мне.
Забравшись в колыбель, я с наслаждением протянул усталые ноги и несколько минут прислушивался к дыханию ветра, сливавшегося с дыханием волн; легкое дуновение ветра освежало мне лицо и, несмотря на опасность уснуть на этой ничем не окруженной платформе, я скоро перешел в царство снов, которые были не очень приятны, что, я думаю, нетрудно понять. Мое сердце грызли сожаления, душа возмущалась оскорблениями и всем, что совершалось вокруг меня, тело истомилось от непрерывной работы. Возможно ли было ждать прекрасных снов?
Мои, по крайней мере, были непродолжительны. Не прошло и пяти минут, как я был разбужен, но не голосом, звавшим меня, а жгучей болью от удара веревкой, который нанесла мне чья-то сильная рука. Первого удара было достаточно, чтобы заставить меня вскочить, и я был уже на ногах, когда рука палача поднялась, чтобы ударить меня второй раз. Поспешность, с которой я вскочил, помешала веревке попасть в цель, и каково же было мое удивление, когда в человеке, наносившем мне удары, я узнал Бигмана!
Я знал, что он всегда был не прочь ударить меня, храня в своей душе непримиримую ненависть ко мне, и, встреться я с ним один на один в каком-нибудь уединенном месте, я не удивился бы, если б он вздумал меня убить. Но со времени данного ему Беном урока он был нем, как рыба, и хотя при встрече со мной лицо его становилось мрачным, он никогда никаких оскорблений себе не позволял по отношению ко мне.
Почему же он осмелился напасть на меня, когда Бен был на палубе? Что могло так изменить его поведение? Неужели я чем-нибудь оскорбил своего покровителя, который за это отдал меня во власть этого ужасного бандита? Неужели Бигман вообразил себе, что никто не мог видеть его с того места, где мы были? Но нет, этого не могло прийти ему в голову. Я мог крикнуть, и Бен услышал бы меня; я мог, наконец, все рассказать ему потом, и он наверняка отомстил бы за меня.
Все эти мысли быстро промелькнули у меня в голове между вторым и третьим ударом, от которого я также успел уклониться. Я заглянул в собачью дыру, надеясь увидеть оттуда Бена, но не увидел и хотел уже позвать его, когда в глаза мне бросились два человека, которые стояли, подняв головы вверх, и смотрели на грот-марс. Голос мой замер; я узнал круглое ликующее лицо шкипера, а рядом с ним - свирепое лицо боцмана.
Неожиданное нападение американца стало мне теперь понятно: дело было не в нем, а в них. Капитан и его помощник выглядели так, что было понятно: они присутствуют при исполнении данных ими приказаний, а по дьявольскому выражению их лиц легко было заключить, что они готовят мне какую-то новую пытку. К чему было звать Бена? Его сила была тут не причем. Вздумай он только помочь мне, подать голос в мою защиту, и эти люди, заставлявшие бить меня ради собственного удовольствия, приказали бы заковать его в цепи и даже имели право убить его, так как закон был на их стороне.
Он мог только присутствовать при моей пытке; я решил избавить его от этого зрелища и от опасности бороться со своими принципами; поэтому я молчал и ждал, что будет дальше.
- Проклятый увалень! Ленивая собака! - закричал боцман. - Буди его, янки, веревкой! Храпеть среди бела дня! Хорошенько его, еще раз! Заставь его петь, мой милый!
- Нет, - прервал его капитан. - Заставь его карабкаться, янки! Гони его выше! Он любит взбираться высоко!.. Он хочет быть моряком, пусть же учится этому ремеслу!
- Превосходно, - ответил боцман, злобно посмеиваясь, - превосходно! Он сам этого хотел... Проветрим же его! Не робей, янки, заставь его карабкаться!
Бигман поднял веревку и приказал мне лезть вверх. Мне ничего не оставалось, как повиноваться. Поставив ноги на ванты марса, я схватился руками за выбленки и начал опасное восхождение нервными, неровными скачками, получая удары веревкой всякий раз, когда останавливался. Бигман бил меня с бешенством; он старался заставить меня выстрадать возможно больше и достигал своей цели, так как узлы веревки причиняли мне жгучую боль. Мне ничего не оставалось, как лезть вверх или подвергаться этой ужасной пытке, а потому я продолжал подниматься по вантам. Так добрался я до грот-стеньги. С каким ужасом взглянул я вниз! Подо мной была пропасть. Мачты, склонившиеся под напором ветра, не стояли в вертикальном положении; я висел в воздухе и ничего не видел, кроме искрящихся внизу волн.
- Выше! Выше! - кричал американец, замахиваясь веревкой.
Выше! Боже мой! Но как это сделать? Надо мной тянулись снасти брам-стеньги - и никаких выбленок, никаких колец, куда бы я мог поставить ноги! Как быть?
Но мешкать мне не позволялось; грубое животное, следовавшее за мной по пятам, било меня по ногам, угрожая со страшными проклятиями не оставить на мне ни единого клочка мяса, если я не двинусь дальше. Я решил попробовать и, разместившись между снастями, с трудом дотянулся до брам-реи, где остановился, не в состоянии двигаться дальше. У меня захватывало дыхание и сил оставалось лишь настолько, чтобы держаться за снасти. Над головой моей высилась бом-брам-стеньга, а под ногами Бигман с торжествующей улыбкой наблюдал за моей агонией.
- Выше! - кричали капитан и боцман. - Выше, янки!
Осталась еще бом-брам-стеньга!
Мне показалось, что я услышал голос Бена:
- Довольно, довольно! Вы разве не видите, как это опасно!
Я взглянул на палубу; там стояли матросы и о чем-то спорили, вероятно, обо мне. Я был слишком взволнован, чтобы обращать на это внимание, да к тому же палач мой не давал мне времени опомниться.
- Ну же, ну! - кричал он. - Выше или, черт тебя возьми, ты у меня лопнешь под веревкой! Трус! Будешь ты подниматься или нет! Черррт...
И орудие пытки с небывалой силой опустилось на меня.
Подняться на бом-брам-стеньгу - дело опасное даже для человека, привыкшего к таким упражнениям, но для новичка это просто немыслимо. Передо мной ничего не было, кроме гладкой веревки, без малейшего даже узла, который мог бы служить мне точкой опоры... Одни только усталые руки мои должны были поддерживать тяжесть моего тела... это было ужасно! Но после этого мне некуда будет больше карабкаться, и тогда палачи мои будут удовлетворены; к тому же, мне не оставалось выбора, и я с отчаянием схватил веревку и продолжал свое восхождение.
Я был уже на полдороге и чуть-чуть не схватился за рею, когда силы оставили меня окончательно. Голова у меня закружилась, сердце замерло, пальцы разжались, и я почувствовал, что падаю... падаю... и у меня захватило дух. Сознание мое сохранилось, однако, вполне; я видел пропасть и был уверен, что утону или разобьюсь о поверхность воды... Я долетел до волн и погрузился глубоко в море... Мне показалось, однако, что я не прямо с бом-брам-стеньги упал в воду... на моем пути будто встретилось какое-то препятствие, изменившее направление падения. Я не ошибся, как узнал потом: я сначала упал на большой парус, вздутый ветром, и отскочил от него, как мяч, что уменьшило силу падения и спасло, таким образом, мне жизнь. Вместо того чтобы упасть головой вниз, как я летел в тот момент, когда веревка выскользнула из моих рук, при встрече с парусом я перевернулся в воздухе и погрузился в воду ногами.
Когда я всплыл на поверхность воды, то удивился, что еще жив. Сознание мое было смутным; я чувствовал, что нахожусь в море. Я поднял глаза и увидел наше судно, удалявшееся в противоположную от меня сторону. Мне показалось, что на меня смотрят матросы с гакаборта и вантов, но судно все дальше и дальше удалялось от меня. Я хорошо плавал для своих лет, не был ранен и мог бороться с волнами, а потому поплыл, действуя больше инстинктивно, чтобы не погрузиться на дно, чем в надежде добраться до судна. Я оглядывался кругом в поисках веревки, которую, как мне казалось, должны были бросить матросы. Сначала я ничего не увидел, но затем, поднявшись на гребень волны, заметил что-то круглое, находившееся между мной и судном. Солнце светило мне прямо в глаза, но тем не менее я понял, что это голова человека, плывшего ко мне. Когда я приблизился к ней, то узнал Бена Браса. Увидя меня падающим в море, он перескочил через борт и поплыл на помощь.
