Артур Конан-Дойль - Роковой выстрел
Мои слова заставили его только рассмеяться. Он взял нож, висевший у меня за поясом, отрезал их и съел.
— Съел? Что съел?
— Свои уши, — сказал незнакомец.
Мы оба сделали движение ужаса.
На его бледном лице не было ничего похожего на улыбку, вообще ни намека на то что могло бы заставить нас принять его слова за шутку.
— Этот Карл был упрямая башка, по английскому выражению — продолжал швед, — но все-таки у него должно было хватить рассудка, чтобы воздержаться. Ему стоило только призвать на помощь волю, — и он выжил бы подобно мне.
— По-вашему, с помощью воли человек может побороть голодную смерть? спросил Чарли.
— С ней всего можно добиться, — был ответ Октавия Гастера.
Далее мы не нарушали молчания вплоть до самого Тойнби-Холла.
Наша затянувшаяся прогулка произвела в доме большую тревогу, и Джек Дэзби уже был готов пуститься на поиски вместе с Тревером, другом Чарли.
Наше прибытие произвело поэтому настоящий фурор, сменившийся скоро смешливым настроением при виде физиономии нашего спутника.
— Где, к черту, вы подобрали это мертвое тело? — спросил Чарли Джек, отводя его в курительную.
— Ш-ш, друже! — проворчал Чарли. — Он, чего доброго, может услыхать. Это некий швед, доктор, турист, очень милый парень. Он совершил какое-то путешествие по морю в простой лодке из одного места в другое; названия их я позабыл. Я предложил ему на эту ночь постель.
— Н-ну! — сказал Джек, — одно могу сказать: с такой физиономией он никогда не сделает себе карьеры.
— Ха! Ха! Превосходно, превосходно сказано! — разражаясь смехом, проговорил объект этого замечания, входя в комнату — обстоятельство, до последней степени переконфузившее бравого, но неосторожного лейтенанта. — Само собой, я никогда не сделаю карьеры в этой стране.
И он сделал такую гримасу, что шрам, нарушавший ему симметрию рта, придал его лицу такой вид, точно оно выглянуло вдруг из вогнутого зеркала.
— Пойдемте наверх, вы там умоетесь. Я одолжу вам пару туфель, — говорил Чарли, уводя гостя из комнаты, чтобы покончить с неловким положением.
Полковник Пилляр был самим олицетворением гостеприимства. Он принял доктора Гастера, точно старого друга дома.
— Честное слово, сэр, вы у себя дома, и будете у нас желанным гостем столько времени, сколько вам заблагорассудится. Мы живем тут почти что отшельниками. Гость для нас — настоящая радость.
Моя мать выказала больше сдержанности.
— Это очень благовоспитанный человек, Лотти, — заметила она мне, — но я предпочла бы, чтобы он чаще мигал глазами. Я не люблю людей с неподвижными, точно застывшими, веками. Да, дорогая моя, мой жизненный опыт дал мне одно великое правило: наружность человека — ничто в сравнении с его поступками.
Сообщив это оригинальное наблюдение, мама обняла меня и предоставила меня моим собственным размышлениям.
Несмотря на свою наружность, доктор Октавий Гастер имел в нашем обществе огромный успех.
На следующий день он вошел в такие интимные отношения со всем домом, что полковник и слышать не хотел об его отъезде.
Он изумлял решительно всех обширностью и разнообразием своих познаний.
Нашему ветерану Крымской кампании он рассказал о Крыме много такого, о чем тот и не слыхивал.
Моряку он сообщил целую кучу сведений о Японии. Он принялся даже и за моего жениха, большого любителя спорта, и читал ему целые лекции по поводу путешествий в лодке, рассуждая о рычагах, точках приложения сил, центрах сопротивления, пока, наконец, моему бедняге Чарли не пришлось уклониться от продолжения беседы.
Тем не менее он делал это с такой скромностью и осторожностью, что никто из собеседников не находил повода быть на него в претензии за поражение, понесенное к тому же в области своей специальности.
Во всех его словах и поступках замечалась какая-то спокойная сила, которая производила большое впечатление.
Я припоминаю один случай, очень поразивший всю нашу компанию.
У Тревора был огромный бульдог; он очень любил своего господина, но к фамильярностям прочих из нас относился очень нелюбезно.
Все домашние, как и следовало ожидать, очень косились на этого зверя, но так как студент был очень привязан к нему, то и решили не удалять его от дома и запереть в конюшню, где ему была устроена огромная конура. За такое пренебрежение к собственной особе животное сильно невзлюбило нашего хозяина и рычало, скаля все свои огромные зубы каждый раз, как замечало его фигуру.
На следующий день после прибытия Октавия Гастера мы проходили мимо конюшни. Внимание гостя было привлечено рычанием пса.
— А! А! — заметил он. — Это ваша собака, мистер Тревор?
— Да, это Тоуцер.
— Бульдог, должно быть, из тех, что на континенте зовут национальным животным Англии.
— Да, чистокровный бульдог, — с гордостью подтвердил студент.
— Безобразные животные, очень безобразные. А не войдете ли вы в конюшню, чтобы снять с него цепь? Мне хотелось бы взглянуть на него на вольной воле. Просто жалко держать на привязи такое могучее, полное жизни животное.
— Но он любит кусаться, — с лукавой искоркой в глазах сказал Тревор. Впрочем, вы, конечно, не струсите собаки.
— Струшу? О, нисколько; зачем же я струшу ее?
Когда Тревор открыл дверь конюшни, на лице его окончательно утвердилось ехидное выражение.
Чарли пробормотал что-то насчет того, что шутка переходит границы, но его слова были заглушены громовым рычанием, раздавшимся изнутри конюшни.
Все отошли на приличное расстояние, кроме Октавия Гастера, который остался стоять на пороге дверей с выражением скучающего любопытства на бледном лице.
— А эти красные точки в темноте, должно быть, его глаза? — спросил он.
— Да, — сказал студент, нагибаясь, чтобы развязать ремень.
— Иси! — сказал Октавий Гастер.
Ворчанье собаки вдруг превратилось в протяжный жалобный визг; вместо ожидаемого нами яростного прыжка она с шумом зарылась в солому, точно желая спрятаться в ней.
— Что за черт такой стряслось с нею? — воскликнул в смущении ее владелец.
— Иси! — сухим металлическим, неописуемо повелительным тоном повторил Гастер. — Иси!
К великому нашему удивлению собака рысью выбежала из конюшни и улеглась у его ног; но это был совсем не тот воинственный Тоуцер, которого мы привыкли видеть.
Вялые опущенные уши, повисший хвост, унылое выражение некогда яростной морды — он стал живым олицетворением собачьего унижения.
— Очень хорошая собака, но на редкость мягкая, — произнес швед, гладя бульдога по спине.
— А теперь пошел-ка на свое место, сударь.
Пес сделал полуоборот и послушно отправился в свой угол.
Мы услышали звон цепи: это Тревор снова привязал собаку.
Минуту спустя он вышел из конюшни. Из пальца у него текла кровь.
— Черт побери эту скотину! — выругался он. — Прямо-таки не понимаю, что с ним такое стряслось. Он у меня уж три года и еще ни разу не укусил меня.
Мне показалось, — ручаться, правда, не могу, — но мне показалось, что шрам на лице нашего гостя судорожно дрогнул, как бы от сдержанной улыбки.
Когда возвращаюсь к этим воспоминаниям, мне думается, что именно с этого момента я и начала испытывать страх и странное безграничное отвращение к этому человеку.
Глава IV
Недели шли одна за другой; приближался день нашей свадьбы.
Октавий Гастер все еще гостил в Тойнби-Холле.
Он так сумел понравиться хозяину дома, что бравый солдат отвечал только смехом на малейшее напоминание об отъезде.
— Коли приехали сюда, так и не выберетесь; это решено, — с улыбкой говорил полковник.
Октавий Гастер улыбался, пожимал плечами, бормотал фразу-другую о красотах Девоншира и ими обеспечивал полковнику на весь день хорошее настроение духа.
Мы с моим возлюбленным были слишком заняты друг другом, чтобы обращать внимание на гостя.
По временам мы встречались с ним во время прогулок по лесу, причем обыкновенно находили его в самых пустынных частях его, занятого чтением.
Каждый раз, завидев нас, он неизменно прятал книгу в карман.
Я припоминаю только один случай, когда мы наткнулись на него так внезапно, что он не успел закрыть книги.
— А-о, Гастер! — вскричал Чарли. — Вечно за чтением! Да вы совсем ученый муж станете! Что это за книга? А-ха! Иностранный язык! Шведский, должно быть?
— Нет, — сказал Гастер, — не шведский, а арабский.
— Вы, значит, знаете по-арабски?
— О, да, и даже недурно.
— А о чем тут идет речь? — спросила я, переворачивая страницы старинной, покрывшейся плесенью книги.
— Ни о чем таком, что может интересовать такую молодую и прелестную особу, как вы, мисс Ундервуд, — сказал он, смотря на меня странным взором, каким всегда смотрел на меня последнее время. — Тут идет речь об эпохе, когда дух был сильнее материи, когда были могучие души, которые могли обходиться без помощи грубого тела и умели придавать всем вещам ту форму, какая им больше понравится.
