Сергей Сергеев-Ценский - Свидание (Преображение России - 17)
И несколько раз потом переводил он изумленные глаза с Гали на ее мать и с Тани на ее дочку, так что Таня сказала наконец:
- Это все говорят, что она очень на меня похожа... Да и как же могло быть иначе?
И сама отметила про себя, что возникшее было в ней чувство неприязни к Даутову за то, что он как будто совсем уже забыл ее мать, теперь совершенно заслонилось другим. Она вдруг очень отчетливо вспомнила, как носил на руках ее там, в Крыму, на морском пляже, вот этот самый Даутов, и она показывала ему на птицу с острой черной головкой и спрашивала: "Это какая?"
Как будто именно теперь прояснилось в Тане то, что все время таилось, скрывалось в ней, не заявляло о себе: не только для того, чтобы выполнить слово, данное ею матери, но и для себя самой хотелось ей найти Даутова.
Она вспомнила и то, как вот этот самый человек, казавшийся ей тогда чрезвычайно высоким, спрашивал ее о городах Крыма, и как она показывала их ему на карте, и как он хвалил тогда ее за эти знания и поднимал на вытянутых руках несколько раз к потолку комнаты так, что она становилась куда выше его.
- Вижу, вижу, что наша Галочка вам понравилась! - сказал Леня, улыбаясь так широко, что и глаз не было видно.
- Вылитая Таня в эти годы! - И Даутов имел даже как будто ошеломленный вид, когда говорил это. - Ведь мы с вашей Таней были большие друзья когда-то, - так, Таня?
И Таня развела руками совсем так, как делала это в детстве, и подтвердила, глядя на мужа:
- К изумлению моему, я только сейчас вот вспомнила об этом... Это действительно так и было... Я даже одна приходила к вам на дачу, где вы жили...
- И говорила прямо от дверей: "Посюшьте, я к вам в гости!" - поспешно, как бы боясь, что она не все вспомнит, досказал за нее Даутов.
И все трое рассмеялись весело, и Галочка, посмотрев поочередно на них, засмеялась тоже и захлопала в ладошки. Только одна няня ее, подчиняясь, видимо, каким-то своим правилам заботы о ребенке и сохраняя строгое выражение лица, властно сняла Галю с колен гостя и понесла ее на руках в комнату, из которой вышла.
И отвечая на недоуменный вопрос в глазах Даутова, Таня сказала ему:
- Полагается детям такого возраста спать среди дня: няня пошла укладывать Галочку.
- У меня люди путаются как-то в памяти, - говорил за чаем Леня Даутову, - слишком много за последнее время я вижу всяких людей, но мне кажется почему-то, что именно о вас, а не о ком другом говорил мне Вердеревский, будто вы перед революцией были на каторге.
- Был, действительно был... - кивнул головой Даутов.
- Ты слышишь, Таня? Оказался твой старый друг ни больше, ни меньше, как бывший каторжник!
- За политику, конечно? - спросила Таня.
- Да, за что же еще... За братание на фронте в шестнадцатом году, в апреле... Пасха тогда пришлась в апреле, окопы же были близко - наши от австрийских, - вот и выходили из них партиями брататься, как это тогда называлось.
- Позвольте, как же так "на фронте", когда вы... Разве вас мобилизовали тогда в армию? - удивился Леня.
- В том-то и дело, что хотя я и был в ссылке в сибирском одном селе, все-таки мобилизовали с маршевой командой - пожалуйте, инженер "политический", непосредственно под пули: уцелеешь, - от нас не уйдешь, а убьют, - туда и дорога, да еще и за честь сочти: за царя убит. Братанье на фронте - ведь это чья была идея? Самого Ленина! Как же мне, тогда уж большевику, имевшему уже партийную кличку Даутов, ее не проводить? Тем более что я, хотя и солдат простой, мог понимать австрийцев и они меня понимали: немецкий язык я тогда лучше знал, чем теперь. Ведь моя настоящая фамилия Матийцев... Да... Так вот - сходились мы, солдаты двух враждебных армий, на глазах у своего начальства для видимости, не за тем только, чтобы друг друга с праздником Пасхи поздравить, крашеными яичками обменяться, а на самом деле сговаривались, чтобы штыки воткнуть в землю и войне чтобы капут. Я же лично добавлял еще и другое: штыки не в землю, а против своего начальства и своих господ в тылу. Кончилась эта пропаганда моя тем, что меня вместе с несколькими другими судили военным судом. Только потому, что прямых улик против меня не было, конечно, никаких листовок австрийцам я не раздавал, на суде держался спокойно, генерала, председателя суда, не агитировал, так как это было бы глупо, - закатали меня только на каторгу на тринадцать лет...
- На тринадцать лет! - испуганно повторила Таня, но Даутов улыбнулся ей весело:
- Если бы расстрел, то было бы еще хуже, да не лучше было бы, если бы через неделю после братания убил бы меня кто-нибудь из тех, с кем я братался, да и убил бы так, что не видел бы меня, как и я его. А на каторге мне, как вам известно, недолго пришлось пробыть, - ведь летом семнадцатого я уже имел удовольствие гулять с вами и с вашей мамой по крымскому пляжу... А в гражданскую войну в Красной Армии я, бывший рядовой и бывший каторжник, полком командовал.
- Это когда мы с мамой видели вас в Запорожье? - вспомнила все время не отрывавшая от него глаз Таня.
- Та-ак!.. - протянул Матийцев. - Теперь я убедился, что действительно рисковал тогда жизнью!.. Хорошо, значит, я сделал, что не усомнился тогда, вы ли это с мамой, или не вы, а сразу решил: вы! Поэтому и повернулся к вам спиною, когда подошел к кучке белых там, на бульваре. Что мне нужно было, у них узнал, как свой им брат, с золотыми погонами, и с возможной поспешностью удалился, а на вас даже не оглянулся... И должен признаться вам теперь, что я узнал вас, Таня, - вы были тогда отлично освещены фонарем... Оцените же мое самообладание, что я хоть и удивился и очень обрадовался, признаюсь вам в этом: самым настоящим образом обрадовался!.. Но вида не подал и даже на вас не оглянулся. Однако должен вам сказать, что всю мою удачу тогда приписал вам, Таня!
- Почему мне? - захотела узнать она.
- Почему вам, это я объясняю подъемом, какой тогда чувствовал. Карточные игроки знают, что такое подобный подъем. Когда такой подъем, то везет. Иначе этого самого везения ничем и объяснить нельзя. Мне ведь надо же было войти в роль белого штабс-капитана, и я отлично вошел в эту роль, благодаря именно этому подъему. Мне показалось тогда, что вы меня узнали.
- Мы с мамой вас и узнали! - подхватила Таня.
- Вот! И я пошел ва-банк, чтобы как можно скорее сделать свое дело... И сделал!
- В армию Фрунзе в двадцатом году я не попал, так что ваш Крым он взял без моей помощи, - обращаясь к Тане, продолжал Матийцев. - Я же в это время оставался на Украине, как и прежде, и тут я, конечно, понавидался всякого... В Александровске была наша встреча, к моему счастью безмолвная, около этого самого Александровска тогдашнего мне пришлось провести почти год, год очень для меня памятный. Я отлично помню, как ваша мама, Таня, спрашивала меня: "Неужели сможете вы проливать чужую кровь?"
- Она вас так и спросила? - удивилась Таня.
- Да... Если не точно такими словами, то именно так по смыслу. Ей самое это выражение "пролить кровь" казалось непереносимо страшным. Ведь она была учительницей, притом же слабого очень здоровья... Да, случалось, - отвечу я на этот вопрос уже вам, Таня: иначе нельзя было, ведь шла война, и война необыкновенная, жестокая... И то еще надо иметь в виду, что империалистическая война и не была и никак не могла быть народной войной, а уж от гражданской войны этого не отымете: гражданская была войной народной во всех смыслах и прежде всего потому, что народ знал, за что он ее ведет и против кого именно.
- Люди терпели уж очень долго насилье и всякий гнет, а когда пришло время их мести, - народной мести, - это имейте в виду, - подчеркнул Матийцев, - решили поставить своего бога лицом к стене, чтобы он их не видел, да и они чтоб о нем забыли, потому что от этого бога через своих попов они только и слышали, что терпи да терпи. Вы, Таня, представьте себе раба, бесправного, забитого горем и вечной нуждой, трудом непосильным, над которым все издевались, все его травили, а он даже роптать и жаловаться не смел. Кому жаловаться? Своим угнетателям? И вдруг, представьте, увидел себя этот человек здоровым, могучим и сильным хозяином на земле. И ринулся этот исполин мстить своим вековым врагам!.. Как вы полагаете, стал ли бы очень он церемониться с ними? Подбегал ли бы к ним вежливо и с поклоном до земли? Нет, разумеется, он бы этого не сделал, - мстить так мстить! А законна ли была бы такая месть? Да, вполне законна! Если задача была в том, чтобы на месте старых закопченных хибарок построить дворцы для людей труда, то прежде всего что нужно было сделать? Конечно, хибарки эти снести, очистить от них места.
Я - человек по натуре мягкий... Я не способен был бы на роль народного вожака, но моя задача была стихийному движению масс придать характер идейный, упорядочить его, направить к ясной для нас, большевиков, цели. Я вел политическую агитационную работу. И кроме того, шахты, заводы - мне, горному инженеру, не могло же быть безразлично, в каком они состоянии, пусть даже работа в них и не производилась в то время, когда рабочие были в Красной Армии, а бывших хозяев, - иностранцев всяких, - и след простыл. Положение было более чем трудное. О государстве, как о целом организме, кто же тогда думал, как не наша партия. И ведь в те времена куда ни ткнешься то видишь разброд, распад, разруху.
