Олег Гончаренко - Изгнанная армия. Полвека военной эмиграции. 1920—1970 гг.

Для характеристики деятельности выпускников привилегированных учебных заведений императорской России за рубежом автором были использованы материалы, опубликованные до 1975 года в США и Франции общественными объединениями Бестужевских научных курсов и Мариинского Донского института.{11}

Биографические данные о знаковой фигуре в среде эмиграции — генерале А.П. Кутепове и периоде руководства им Российским общевоинским союзом в Париже проанализированы на основании статей, содержащихся в сборниках, опубликованных в качестве первых биографических опытов парижским издательством «Возрождение» в 1930-е годы{12}.

Критический анализ деятельности руководства первого военного союза за рубежом (РОВС) в период 1920—1924 годов, содержится в ряде работ исследователей леволиберального толка, опубликованных в периодических изданиях исследуемого отрезка времени. Осмысление деятельности полувоенных и воинских организаций в эмиграции оппонентами генерала Кутепова приходится на первую половину 1920-х годов{13}. Основополагающим источником являются письма эмигрантов, помещенные в периодических изданиях и посвященные основным вехам в жизни русского зарубежья. Часть опубликованных писем касается роли «бывших советских» граждан, перебравшихся на Запад, отношения с которыми у эмиграции «первой волны» оказались весьма натянутыми в силу ряда объективных причин, включая право на определение миссии русской эмиграции. В этой связи научный интерес представляют открытые письма казаков в парижском журнале «Родимый край», где, например, в начале 1960-х годов развернулась полемика о деятельности бывшего советского гражданина Доманова в качестве походного атамана в последний период Второй мировой войны{14}.

К мемуарным источникам, позволившим автору дополнять общие характеристики эпохи важными деталями, стоит отнести, воспоминания генерала В.К. Витковского{15}, князя М.Д. Каратеева (Карачаевского){16}, Н.Н. Краснова{17} и Ю.И. Макарова,{18} дающие исчерпывающую картину не только осмысления миссии русской эмиграции, но и персонифицирующие собой целую эпоху Русского зарубежья. Значимость указанных источников состоит, прежде всего, в том, что они помогли выявить этапы деятельности эмиграции, определить её политических стиль, имманентный для подавляющего большинства представителей «первой волны», и выстроить модель взаимоотношений эмигрантских организаций с советской системой.

Глава первая.

РОССИЙСКАЯ ГУМАНИТАРНАЯ КАТАСТРОФА И ВОЗНИКНОВЕНИЕ ЭМИГРАЦИИ

Эмалевый крестик в петлице

И серой тужурки сукно…

Какие печальные лица

И как это было давно.

Какие прекрасные лица

И как безнадежно бледны —

Наследник, императрица,

Четыре великих княжны.

1.1. ОБЗОР ОБЩЕСТВЕННЫХ ПРОЦЕССОВ, СОЗДАВШИХ ПРЕДПОСЫЛКИ ДЛЯ МАССОВОЙ ЭМИГРАЦИИ В ПЕРИОД 1917-1920 ГОДОВ

В феврале 1917 года Россия оказалась не только на переломе своей великой исторической судьбы, но и, как показало время, встала перед выбором будущего. Путь нейтралитета, избранный народом в февральские дни, почти на три четверти века определил судьбу государства и вызвал бурю невероятных внутренних потрясений, по существу, разломив общество на несколько противоборствующих политических сил. Часть народа, выступавшая военными средствами за сохранение державных позиций, покинула пределы государства после нескольких лет ожесточенной борьбы.

Мировая история XX века не знает ни одной иной страны, которая, как Россия, испытала бы на себе тяжелейшие последствия величайшего социального разлома, на фоне которого все прочие исторические события покажутся будущему историку свободной России малозначительными.

Поскольку вместе с самодержавным строем в стране стали стремительно разрушаться духовные и нравственные законы, века до этого определявшие не только линию поведения подданного императоров, но часто и его место в системе симфонического управления государством. Характер общественной жизни и условия, сформировавшие её, на протяжении долгих лет питали и давали творческую подпитку национальной культуре, научной мысли и тому особому образу государственного правления, где верховное лицо было подлинным «отцом народов».

Православная монархия в России, по образу и подобию Византии, была тем государственным строем, что расширял критерии своих «земных» задач за пределы исключительно «земных» интересов народонаселения, видя в каждом подданном бессмертное существо, созданное по образу и подобию Божию, предназначенное для спасения и вечной жизни в Царстве Божием. В этом случае эффективность государственных задач измерялись не столько экономическими показателями и политическими свободами, но и тем, насколько государство помогало собственному народу спастись для жизни вечной. В этой теории православного правления и заключался тот идеал государственности, облегчающий церкви служение по спасению человеческих душ. Эта модель государственного устройства еще со времен Византии представляла собой симфоническое правление светской и церковной властей, вместе служащих единой идее различными средствами. В ней церковь боролась с внутренним злом в человеке, а государство защищало церковь и народ от разрушительного воздействия зла внешнего, персонифицированного противниками данной формы правления и исповедниками иных убеждений.

Высокое духовное предназначение к марту 1917 года было потеснено идеей «Великой России», предусматривавшей копирование опыта западных стран для создания экономически конкурентоспособного государства. В глазах приверженцев этой идеи она обладала несомненной привлекательностью за счет гипотетической возможности построения сильного государства, доминирующего среди стран мирового сообщества. Энергичные защитники её, начиная со времен П.А. Столыпина, не желали признавать очевидную многим истину, что бурное экономическое развитие страны по ряду причин неизбежно будет происходить в ущерб духовному развитию нации. Это не замедлило подтвердиться в ту пору, когда, приближаясь к пику материального благополучия общества накануне Великой войны 1914—1918 годов, Россия стала всё чаще обнаруживать явные признаки духовного упадка, проявившегося, и, прежде всего, в легкомысленном отношении правящих классов и дворянства к религиозному смыслу самодержавия, как к отжившей условности.

Навязчивая идея русской интеллигенции начала XX века стать неотъемлемой частью «цивилизованной» Европы, быть признанной ею и сподобиться её сомнительной похвалы постепенно подвели страну к последней черте духовного упадка. И даже насущный вопрос о единстве народа в период Великой войны и соборном преодолении военных трудностей уже во второй половине 1915 года утратил в народе своё значение. Либеральные политики поспешили объявить в прессе, что «народ устал». Впрочем, «…русского народа не стало, — утверждал профессор Иван Александрович Ильин. — Это бессвязные толпы, мятущиеся, ненавидящие друг друга, охваченные каким-то наваждением». «…Волевое невежество свергло безводную интеллигенцию: трезвый хам сверг мечтательного барина, революционный невежда сбросил радикального теоретика…», — подводил печальные итоги февральской революции 1917 года Ильин. Часть подданных российского императора, еще недавно так жаждавшая перемен, неясно представляла себе, на что обрекала себя, поддавшись общей истерии сокрушения духовных устоев жизни, а власть в государстве тем временем воровато подобрали государственные преступники и международные проходимцы, волею судеб вынесенные мутным потоком русской революции на поверхность общероссийской жизни. Не с ними ли должен был примириться остальной народ, признав тем самым их право отныне бесконтрольно пользоваться узурпированной властью? «По делам их узнаете их», — гласит известная евангельская истина, и в значительной мере она предопределила отношение к установлению новой власти в октябре 1917 года нравственно здоровой части российского общества, чинов его флота и армии, не пожелавшей становиться безропотным материалом для готовившихся социальных экспериментов. Своевременное признание собственных заблуждений и общенациональная сплоченность, верность историческому пути и здравствующему ещё тогда монарху могли бы изменить ход истории, но вместо этого разгорелось пламя невиданной доселе общественной смуты. Бывший министр исповеданий Временного правительства профессор Антон Карташов признавался читателям спустя почти полвека: «Потеряв Русь национально-государственную, православную, по грехам нашим, по слепоте и небрежению, мы жестоко наказаны за наш пассивизм, за неорганизованность, за непредусмотрительность, за незащищенность»{19}. Ему вторил другой соотечественник, человек монархических взглядов, участник неудачного покушения в эмиграции на либерала П.Н. Милюкова, поручик Георгий Ишевский: «В мгновение ока была сметена монархия, сметены три века национальной чести России. К власти тянулись кровавые руки каторжан, уголовных преступников, воров, интернациональных авантюристов, будущих цареубийц. Каины совершили каиново дело: уничтожили церковь Христову, армию, семью, честь и понятие о Родине, заменив прекрасное слово “РОССИЯ” похабными буквами Р.С.Ф.С.Р.»{20}.