О Рогова - Богдан Хмельницкий
- А что нового? - спросил Хмельницкий, усаживаясь вместе с хозяином за роскошную закуску, поданную одним из хлопов в нарядном кафтане яркого цвета.
Пан сделал знак и слуга удалился.
- Видишь ли что, друже, - понизив голос, стал говорить пан Кречовский, - коли хочешь дело делать, начинай, а то как бы не было поздно. Больно на тебя точит зубы подстароста чигиринский, не попадись в его лапы.
- Знаю, брат, знаю! Да только сделать-то ничего не могу. Надо мне королевскую грамоту в руках иметь.
- Зачем тебе грамота? - спросил Кречовский, - тебе казаки и так доверяют.
- Доверяют, это так, - отвечал Богдан, - но одних казаков недостаточно, надо и хана поднять на ноги, а с этими татарами без доказательства ничего не сделаешь.
- Ну, так торопись и доставай грамоту. На днях я слышал, как Чаплинский хвалился упечь тебя туда, где ты и света не увидишь. Ведь, ты знаешь, - прибавил он еще тише, - никто не чует, что я тебе друг, при них я тебя еще больше их браню. Все несчастия скликаю вместе с ними на твою голову, - прибавил он, смеясь.
- Спасибо, пан, спасибо! - проговорил Хмельницкий, пожимая ему руку, - зато и я надеюсь на тебя, как на каменную стену. Если же удадутся все наши замыслы, - прибавил он, - так вот тебе рука и крепкое казацкое слово, мы все разделим по-братски, пополам.
В глазах Кречовского блеснул огонек.
- Обошли меня паны... - проговорил он. - Как я им служил, из кожи лез, ничего не добился. Ну, и полно же теперь, больше они от меня службы не увидят. Послужу хлопам, все равно двум смертям не бывать, а одной не миновать.
Последние слова Кречовского, видимо, неприятно подействовали на Хмельницкого, он наморщил лоб и вперил в пана не то неприязненный, не то насмешливый взор.
- Да, - сказал он как-то загадочно, - хлопы честнее панов и службу твою оценить сумеют.
Затем он сразу переменил разговор и беспечно проговорил:
- В день Николая Чудотворца, 6-го декабря, милости прошу пана до моего двора.
- Что так? - спросил Кречовский. - Пир затеваешь?
- Пир не пир, а маленькую вечеринку. Где нам, бедным казакам, пиры затевать.
- И Чаплинский у тебя будет? - спросил Кречовский с видимым любопытством.
- Обещал, отчего ему не быть? - небрежно проговорил Богдан.
- Вот еще что, пан Богдан, - проговорил Кречовский, как-бы вспомнив что-то. - Берегись ты своего джуры Дачевского. Я его несколько раз видел у Чаплинского, не за добром он туда ходит.
- У Чаплинского? - с удивлением спросил Богдан. - Ты думаешь, что он шпионит за мной?
- Не думаю, а почти уверен в этом, - отвечал Кречовский.
Богдан, видимо, что-то соображал.
- Да, да! - в раздумье говорил он, - это очень возможно. Спасибо тебе, друже! Это я приму к сведению.
Поговорив еще о том, о сем, Хмельницкий встал и при прощании заметил хозяину:
- А слышал ты, что татарский загон появился?
- Нет, ничего не слыхал, - ответил Кречовский.
- Мне на днях казак сказывал. Надвигаются, говорят, через Дикие поля. Надо бы разузнать.
- Ну, брат, как бы тебя не послали, - проговорил Кречовский. - Наш пан староста тоже начинает на тебя зубы точить. Недавно вспоминал на пиру, как ты тогда его отцу про крепость ответил.
- Это про Кодак-то? - заметил Хмельницкий. - Что ж и теперь повторю: "Что руки человеческие созидают, то руками и разрушается". И разрушим, Бог даст, и разрушим! - гордо проговорил Хмельницкий.
- Бог даст, разрушим! - повторил Кречовский, - но и осторожность не мешает.
- Так, что же про меня говорил пан староста? - переспросил Богдан.
- Он рассказывал, как его отец уже на смертном одре жалел, что оставил твою буйную голову у тебя на плечах.
- Ну, так то отец, а с сыном я, кажется, лажу.
- Много тут портит Чаплинский. Сколько раз мне случалось слышать, как он тебя расписывает перед старостой.
- Бог с ним! - небрежно проговорил Богдан, - еще наше не ушло. Он мне простить не может, что я женюсь на Марине. Бог с ним, - повторил он, - я ему зла не желаю. А все-таки спасибо, друже, за твои советы, остерегаться буду.
Расставшись с Богданом, Иван Довгун подъехал к шинку, отдал своего коня мальчишке жиду, сыну корчмаря, и вошел в низенькую горницу, битком набитую мелким людом. Он сел к одному из столов и стал прислушиваться к разговорам. Сидевшие в корчме были уже навеселе, языки развязались и никто не стеснялся высказывать то, что у него было на душе. Старый слепой кобзарь заунывно пел что-то, сидя в углу, но его никто не слушал.
- Нет, вы послушайте, добрые люди, - говорил в одном углу высокий худой хлопец резким крикливым. - Разве это так можно жить? И пашню у тебя возьмут на корне, и покос у тебя оттянут, и последнюю скотинку из дому выведут, да и тебя самого, в угоду пана, угонят. Нарядят в дурацкую, шутовскую одежду и ступай за паном по белу свету мыкаться. А тут жена с ребятишками голодает, да и из них жид последнее повытянет, того гляди на улицу выгонит, последний хуторишко и тот отнимет...
- Что и говорить, - вторили окружающие, - плохие времена...
- А слыхали вы, братцы? - перебил толстый приземистый человек в одежде мещанина, - говорят, опять звезда с хвостом на небе появилась.
- Не звезда, брат, а два меча, - перебил его другой. - И мечи те остриями сходятся. Один меч панский, а другой казацкий. Вот и рассуди, что это значит...
- Что там на небе, - заговорил опять высокий крестьянин, - небо небом а ты посмотри, что на земле-то делается. Сгрубил пану, голову тебе долой или камень на шею и в воду. Да, что я говорю, пану, довольно жиду-арендатору не понравиться, так он тебя одними церковными налогами доймет. Крестить ли ребенка, иди жиду поклонись. Какую цену заломит, ту и давай. А нет у тебя денег, так и останется дитя некрещенным, оно для жида, для нехристя, еще лучше. Ему над нами, над православными, надругаться куда как любо. Умрет кто в доме, опять к жиду, в ноги кланяйся: "Позволь, мол, добродзею, похоронить!" Ни жениться, ни Святого Причастия принять, ничего нельзя без жидовского разрешения, и за все плати взятки. Спрашиваю вас, добрые люди, можно ли так жить? - заключил он, обводя глазами слушателей.
- Верно, верно! - загудела толпа. - Житья нам нет от панов, пора с этим покончить!
Довгун внимательно прислушивался к речи крестьянина, всматривался в него, и странная улыбка появилась на его лице.
- Вот так хлопец! - засмеялся он про себя. - Да ведь это казак наш Брыкалок! Ей-ей, это Брыкалок. Каким же манером он обернулся в крестьянина?
Улучив минуту, когда толпа отхлынула, он подошел к высокому оратору и дернул его за полу.
- Гей, Брыкалко! - тихо проговорил он. - Что ты тут за чепуху городишь? Какой ты крестьянин? Ты и земли-то пахать не умеешь!
Брыкалок с досадою обернулся к товарищу и погрозил кулаком.
- А этого хочешь? - тихо, но выразительно сказал он. - Молчи, держи язык за зубами и не суйся не в свое дело.
- Э-ге! - протянул Довгун, - понимаю... Ну, ладно! Довольно уж наболтал тут, пойдем, я тебе чарку поднесу, у тебя, небось, в горле-то пересохло.
Они подошли к шинкарю, выпили по чарке горилки да по кружке меду и вышли на улицу.
- Знаешь что, Брыкалко, - сказал Довгун, - сегодня, ведь, воскресенье, значит, у девушек вечерницы. Хочешь со мною отправиться?
- А куда? - спросил длинный казак.
- Да недалеко. Вот тут к Чигиринскому подстаросте в имение. Коня-то мы здесь оставим, а сами пешочком и проберемся.
- Пойдем, пожалуй, - согласился Брыкалок.
Они вошли во двор. Ивашко о чем-то переговорил с жиденком, сунул ему в руку блестящую монету, и тот в несколько прыжков исчез в корчме.
- Что там с ним, колдуешь, что ли? - спросил Брыкалок, стоя у ворот.
- Колдую! - усмехаясь, ответил Ивашко.
Через несколько минут жиденок вернулся с каким-то свертком в руках и передал его Довгуну.
- Все ли тут? - спросил казак.
- Все, добродзею!
- Ты у меня смотри! - пригрозил ему Довгун. - Коли что не так, я с тебя стребую, не в последний раз видимся.
- Смилуйтесь, пан казак! Смею ли я?
- Что ты там у него взял? - спросил Брыкалок.
- Да уж идем! По дороге все расскажу, времени терять некогда, торопил Ивашко, увлекая за собою товарища.
В обширном доме Чаплинского было темно и тихо. Хозяин вернулся домой взбешенный, угрюмый. Все попрятались по углам. Когда пан бывал не в духе, у хлопа за малейшую провинность могла и голова с плеч слететь. Пан Данило прошел в свою опочевальню и потребовал к себе сельского фельдшера.
В одной из задних комнат, при тусклом мерцании лучины в светце, сидела черноокая панна Катря и нетерпеливо перебирала свои монисты. Перед нею стояла ее мамка, старая татарка Олешка. Катря была в полном смысле красавица. Огненные черные глаза, опушенные длинными ресницами, смотрели бойко, решительно, весело из-под густых бровей дугою. Черные вьющиеся волосы прихотливыми змейками выползали из толстых длинных кос. Смуглое личико с ярко-алыми губками было игриво, подвижно, обворожительно, хотя немного слишком мужественно для молоденькой девушки. Худощавая, стройная, живая, она, казалось, ни минуты не могла посидеть на месте. "Никакое горе на ней не висло", - как говорила ее мамка.
