Владимир Горончаровский - Арена и кровь: Римские гладиаторы между жизнью и смертью

Постепенно в практику публичных зрелищ входят сочетавшиеся с гладиаторскими боями травли зверей, что связано с изменением отношения к охоте в повседневной жизни: ее начинают рассматривать не как необходимость, а как вид развлечения. Первая «охота» на «зубастых хищников» — львов, тигров и леопардов, а также стравливание их с медведями, быками и дикими вепрями состоялись в 186 г. до н. э. Согласно Титу Ливию, по размаху это представление почти не уступало устраиваемым в его время, т. е. двести лет спустя (Liv. XXXIX. 22. 2). Новое зрелище быстро обрело массу поклонников среди римлян, так что сенат, попытавшийся в 170 г. до н. э. не допустить ввоз животных с территории своего давнего врага Карфагена, вскоре был вынужден снять свой запрет. Уже на следующий год благодаря щедрости Сципиона Назики и Корнелия Лентула на арене сражались 63 африканских зверя, 40 медведей и даже слоны (Liv. XLIV. 18. 8). Конечно, быков, медведей и кабанов можно было добыть и не выезжая за пределы Италии, в таких областях, как Лукания или Апулия. Поимкой прочих диких животных было занято множество людей в провинциях, где со временем отлов достиг таких масштабов, что в результате полностью исчезли балканские львы и ближневосточные гепарды.

Самую низшую ступень среди участников звериной травли занимали бестиарии (от лат. bestia "зверь"). С помощью кусков ярко окрашенной ткани или кнутов и факелов они дразнили животных, подготавливая появление на арене сражавшихся с ними «охотников» (венаторов)[4]. Соответственно, любые подобные представления в амфитеатре или цирке стали называть «венацио». Участие в них считалось недостаточно престижным, что в первую очередь отражалось на оплате. В дальнейшем нас будет больше интересовать тот аспект венацио, который связан с использованием оружия, хотя оно могло включать и показ экзотических зверей, трюки с дрессированными животными, схватки между крупными и сильными хищниками, а также терзание ими безоружных преступников. Идеей использования зверей в качестве «палачей» римляне были обязаны полководцу Луцию Эмилию Павлу, разгромившему армию македонского царя Персея. Он первым додумался в 167 г. до н. э. обречь на публичное растерзание дикими зверями (damnatio ad bestias) перебежчиков и дезертиров. Тогда обреченные на смерть были растоптаны слонами. Спустя двадцать один год очередная партия дезертиров была отдана на растерзание «зубастым хищникам» по случаю окончательной победы Сципиона Эмилиана над Карфагеном. Скоро такие приговоры стали привычными также в отношении военнопленных и заурядных преступников. Нужны были все новые и новые жертвы, способные взбудоражить чувства зрителей. На известной мозаике из раскопок римской виллы в ливийском городе Злитене мы можем видеть, как это происходило: сопротивляющихся людей подгоняют к зверям кнутом, одна пантера уже впилась в тело жертвы и кровь льется ручьем, рядом другие связанные люди и озлобленные звери (рис. З)[5]. Фантазия организаторов зрелищ, конечно, была гораздо богаче: осужденных могли бросить в клетку с хищниками, привязать к спине быка и т. д. Таким образом, к концу II в. до н. э. в Риме сформировались три классических элемента игр — травля хищных и других животных, отдача приговоренных к смерти на растерзание диким зверям и гладиаторские бои, — слившиеся в дальнейшем в единое представление, продолжавшееся целый день.

Распространенное мнение о том, что со 105 г. до н. э. гладиаторские игры стали проводиться за государственный счет [6], не имеет под собой никаких оснований [7]. Тогда, в период опасности, нависшей над Римом после поражения двух консульских армий в Южной Галлии при столкновении с германскими племенами кимвров и тевтонов, было принято решение лишь о том, чтобы привлечь лучших мастеров знаменитой гладиаторской школы в Капуе к обучению граждан военному делу. Валерий Максим, римский автор первой половины I в., писал об этом так: «Мастерство владения оружием обеспечил воинам консул Публий Рутилий, коллега Гнея Манлия. В отличие от всех предшествующих военачальников, он призвал в войска инструкторов из гладиаторской школы Гая Аврелия Скавра, чтобы те внедрили в легионах более изощренную технику нанесения ударов и уклонения от них» (Val. Max. III. 3. 2). Впрочем, в связи с этим событием стоит отметить, что именно тогда начинается отход от религиозных соображений при организации гладиаторских боев.

Глава 2

Наслаждение доблестью и смертью: эволюция гладиаторских игр, как профессионально организованных зрелищ

В последние десятилетия существования Римской республики звериные травли и гладиаторские бои стали верным средством обойти политических соперников, приобрести расположение народа и обеспечить себе голоса на выборах, короче говоря, превратились в мощный инструмент воздействия на массы. Оратор Цицерон, прекрасно сознававший значение игр для политиков, желавших продемонстрировать всем свою популярность, в «Речи в защиту Публия Сестия» упоминает, как этот народный трибун показался на одном из гладиаторских боев «для того, чтобы даже недруги наши увидели наглядно, чего хочет весь народ… Рукоплескания всех зрителей, заполнявших места от самого Капитолия, рукоплескания со стороны ограды форума были таковы, что, по словам присутствовавших, никогда еще римский народ не выражал своего мнения так единодушно и открыто» (Cic. pro Sest. 124).

Одним из первых по этому пути пошел добивавшийся популярности Сулла, который в 93 г. до н. э. выставил на арену Большого Цирка «сотню львов с гривами» (Plin. Hist. Nat. VIII. 53), т. е. самцов. Цирк этот представлял собой огромный ипподром вместимостью 150 тысяч зрителей[8], находившийся в узкой долине между холмами Палатин и Авентин, где обычно происходили конные состязания, но иногда устраивались и другие представления (рис. 4). Выпущенные из клеток звери разбрелись на пространстве длиной 600 м и шириной 150 м, обнесенном высокой железной решеткой, за которой находились трехуровневые зрительские места. Здесь и развернулась затем настоящая охота (Sen. De brev. vitae, 13. 6). Мавретанский царек Бокх прислал для нее специальный отряд охотников из племени гетулов, вооруженных копьями и дротиками. В результате были перебиты все львы, но не обошлось и без человеческих жертв.

Гладиаторские бои к этому времени превратились в само собой разумеющееся развлечение для всех желающих, и, хотя чисто внешне традиция исполнения религиозного долга соблюдалась, в политических целях исполнение завещания относительно погребальных игр могло быть надолго отсрочено. Характерный пример связан с именем Гая Юлия Цезаря, который, дожидаясь должности эдила — магистрата, наблюдавшего за общественными зданиями, храмами, дорогами, рынками и пр., устроил гладиаторские бои в честь покойного отца лишь через двадцать лет после его смерти, в 65 г. до н. э.[9] Зато какое это было великолепное зрелище! Никто до тех пор не выставлял на арену сразу триста двадцать пар гладиаторов, одетых в доспехи из чистого серебра (Plut. Caes. 5). Видимо, большей частью они происходили из принадлежавшей Цезарю гладиаторской школы в Капуе, где одновременно могли обучаться до пяти тысяч человек [10]. Ведь таким образом можно было хоть немного уменьшить астрономические затраты на представление. На самом деле оно могло бы стать еще более грандиозным, но политические противники Цезаря испугались такого количества мастерски владевших оружием людей, и «поэтому было издано постановление, определявшее число гладиаторов, превышать которое никому в Риме не разрешалось» (Suet. Caes. 10. 2). Дополнительной реакцией на это событие стал принятый по предложению Цицерона закон 63 г. до н. э., запрещавший кандидату в магистраты в течение двух лет, предшествующих избранию, «давать гладиаторов» (Cic. in Vat. 15. 37). Впрочем, надо думать, при использовании ряда юридических «лазеек» его обходили часто и умело. Ведь никто не мог запретить частному лицу «дать» игры под предлогом поминок по своему родственнику, особенно если последний включил его в свое завещание.

Сам Цицерон относился к устроителям игр весьма критически, если не отрицательно: «Расточительные — это те, кто проматывают свое состояние на пирушки, на раздачу мяса, на бои гладиаторов, на игры и травлю диких зверей — на все то, о чем память они оставят недолгую или вообще не оставят никакой» (Cic. Off. II. 55–57). Он не находил ни малейшего удовольствия в вынужденном созерцании ревущей вокруг арены толпы, иронично отмечая по поводу игр, организованных в честь его старого недруга Квинта Цецилия Метелла: «Я лично думаю, что большего стечения народа, чем то, какое было во время этих гладиаторских боев, не бывает никогда» (Cic. pro Sest. 125). Таким же скептическим было его отношение к схваткам с дикими зверями. Одному из друзей он признавался: «Они были великолепны, никто не отрицает; но что за удовольствие для образованного человека смотреть, как либо слабый человек будет растерзан могучим зверем, либо прекрасный зверь будет пронзен охотничьим копьем?» (Cic. Epist. CXXVII. 2–3).