Джеральд Даррелл - Мясной рулет (Встречи с животными)
Одно такое место я изучал недели три. В лесах Камеруна попадаются участки, где слой почвы слишком тонок и корням гигантских деревьев негде закрепиться, поэтому их сменяют более низкие кустарники, мелкий подрост и высокие травы, которым достаточно тонкого слоя земли, прикрывающего серый каменный панцирь горных пород. Я быстро отыскал на границе природной поляны местечко, идеальное для наблюдения за животными. Там смыкались три ландшафта с разной растительностью: сама травяная пустошь - пять акров сплошной травы, почти добела высушенной солнцем; непосредственно к ней примыкавшая узкая полоса кустарника с мелкими деревцами, густо переплетенными лианами-паразитами и украшенными яркими цветами дикого вьюнка, и, наконец, начинавшийся за полосой кустарников настоящий тропический лес - гигантские, высотой сто пятьдесят футов, стволы, поддерживающие, как колонны, сплошной, непроницаемый свод сомкнутых зеленых крон. Если удачно выберешь место, можно одновременно наблюдать небольшие участки каждого из этих ландшафтов.
Я выходил из лагеря ранним утром, но даже в самую рань солнце припекает вовсю. Я спешил уйти с расчищенного для стоянки места и нырнуть под прохладную сень, где сумеречный зеленоватый свет едва проникал сквозь толстый полог листвы, уходивший далеко вверх. Пробираясь между колоссальными стволами, я ступал по лесной подстилке, образованной многими слоями опавшей листвы, - она мягко пружинила под ногами, словно пушистый персидский ковер. В тишине царил лишь один непрерывный звук - стрекотание миллионов цикад изумительно красивых серебристо-зеленых насекомых; прильнув к древесной коре, они сотрясали воздух своим стрекотанием, а когда я к ним подходил слишком близко, то срывались с места и неслись в лес, как крохотные аэропланчики, посверкивая прозрачными плоскостями крыльев. Откуда-то слышалось жалобное "чьивы?" - это кричала мелкая пичужка, которую я так и не смог определить, несмотря на то что она всегда сопровождала меня в лесу, повторяя свой вечный вопрос негромким мелодичным голоском.
Кое-где в "крыше" леса зияли широкие прорехи: должно быть, какой-нибудь мощный сук, подточенный насекомыми и гнилью, подламывался и летел на сотни ярдов вниз, вырывая клок из зеленого полога и открывая доступ золотым стрелам солнечных лучей. В таких местечках, согретых ослепительным солнцем, собирались массы бабочек: одни - крупные, с длинными и узкими крыльями оранжево-красного цвета - горели в лесном полумраке, как огоньки сотен свечей; другие - мелкие, хрупкие - снежным облаком поднимались из-под ног и медленно снижались, кружась, словно в вальсе, на темный ковер опавшей листвы. Я вышел наконец на берег ручейка; еле слышно шепчущими струйками он просачивался среди источенных водой камней, увенчанных одинаковыми шапочками из зеленого мха и крохотных растеньиц. Ручеек протекал лесом, пересекал опушку с невысоким подростом и выбегал на травянистую пустошь. Но на самом выходе из леса, где был небольшой уклон, он разбивался на множество игрушечных водопадов, каждый из которых украшал кустик дикой бегонии с ярко-желтыми, словно восковыми, цветами.
Здесь, на окраине леса, неистовые дожди понемногу подмыли мощные корни одного из лесных великанов, и его упавший ствол лежал поверженный наполовину в лесу, наполовину в траве поляны - колоссальная, медленно истлевающая, заросшая диким вьюнком и мхом оболочка, а по ступенькам отставшей коры на штурм лезли миллионы поганок. Это дерево я и облюбовал для засады: в одном месте кора совсем отвалилась, открылось пустое, словно лодка, нутро, где я мог спокойно затаиться под прикрытием невысокого подроста. Предварительно убедившись, что в дупле нет никакой живности, я усаживался в укрытие и терпеливо ждал.
Примерно с час ничего не происходило - раздавался только треск цикад, заливалась неожиданной трелью древесная лягушка на берегу ручья, да изредка, порхая, пролетали бабочки. Пройдет еще немного времени, и лес словно забудет о вас, укрыв в своих недрах. Просидев часок в полной неподвижности, вы превращаетесь в привычную, хотя и не очень приглядную деталь лесного ландшафта.
Обычно первыми на сцене появляются гигантские бананоеды, прилетающие полакомиться плодами диких фиговых деревьев, которые растут на опушке. Эти громадные птицы с длинными, болтающимися, как у сорок, хвостами возвещают о своем прибытии не менее чем за полмили, оглашая лес громкими, пронзительными веселыми криками "кру... ку-у, ку-у, ку-у". Потом они стремглав вылетают из леса, забавно ныряя на лету, и рассаживаются на деревьях, восторженно перекликаясь; когда они дергают своими длинными хвостами, их золотисто-зеленое оперение, сверкая, переливается радужным блеском. Бананоеды принимаются бегать по сучьям не по-птичьи, а как кенгуру, лихо перепрыгивают с ветки на ветку, срывают и жадно заглатывают спелые фиги. За ними на пиршество являются мартышки мона, одетые в ржаво-рыжие меха, с серыми лапками и диковинными ярко-белыми отметинами по бокам у корня хвоста, словно это отпечатки двух больших пальцев. Обезьян слышно издалека: кажется, что на лес налетела буря - с таким треском и шелестом они прочесывают кроны. Но если вы прислушаетесь, до вас откуда-то донесутся другие звуки: гулкое уханье и громкие гнусаво-пьяные выкрики - ни дать ни взять клаксоны допотопных такси, армадой застрявших на уличном перекрестке. Это голоса птиц-носорогов, которые всегда двигаются следом за мартышками и питаются не только плодами, обнаруженными этими четверорукими, но и ящерицами, древесными лягушками, а также насекомыми, вспугнутыми их нашествием.
Добравшись до окраины леса, предводитель обезьян взбирается куда-нибудь повыше и со своего наблюдательного пункта, подозрительно ворча, осматривает открытое пространство. Стая, в которой примерно полсотни обезьян, сидит позади него в полнейшем молчании, только изредка слышится хрипловатое хныканье какого-нибудь младенца. Наконец, убедившись, что на поляне никого нет, старый, полный достоинства вожак неторопливо шествует по суку, загнув хвост над спиной наподобие вопросительного знака, а затем мощным прыжком перелетает на фиговое дерево, с треском и шумом "приземляясь" в гуще листвы. Тут он снова замирает и еще раз обводит взглядом поляну; потом срывает первый плод и отдает громкий приказ: "Оньк, оньк, оньк". Словно вымерший лес внезапно оживает: сучья ходят ходуном, трещат и шуршат, шумя, как валы морского прибоя; обезьяны "катапультируются" из чащи леса и налетают на фиговые деревья, не переставая перекрикиваться и верещать даже на лету. У многих самочек под брюхом висят, крепко уцепившись, крохотные младенцы; когда матери прыгают, крошки пронзительно визжат - вот только трудно сказать, от страха или от восторга.
Не успеют обезьянки рассесться по сучьям, лакомясь спелыми фигами, как появляются обнаружившие их птицы-носороги. С радостными воплями они сыплются из поднебесья, хлопают крыльями, ломают и раскачивают ветви. Словом, устраивают полный бедлам среди древесных крон. Уставившись на обезьян нахальными глазами в густых длинных ресницах, они с глуповатым видом, но точными движениями срывают плоды своими громадными, неудобными на вид клювами и небрежно подбрасывают их вверх. Плод падает прямо в разверстый клюв и исчезает в его глубине. Птицы-носороги ведут себя "за столом" куда приличнее, чем обезьяны, по крайней мере они съедают каждый сорванный плод, а обезьянка, не успев откусить от одного, уже тянется к другому лакомому кусочку, швыряя надкушенный плод на землю.
Прибытие шумной компании явно не понравилось гигантским бананоедам, и, как только появились обезьяны и птицы-носороги, они улетели. Примерно через полчаса земля под деревом была обильно усеяна недоеденными плодами, а обезьянки отправились восвояси, самодовольно покрикивая: "Оньк, оньк". Птицы-носороги, задержавшись будто специально для того, чтобы перехватить напоследок еще по одной фиге, с шумом полетели следом.
Не успело затихнуть вдали хлопанье их крыльев, как к фиговому дереву пожаловали новые гости. Крохотные существа возникли из высокой травы столь неожиданно и бесшумно, что без бинокля, заблаговременно направленного на нужное место, ни за что не заметить, как они появляются и исчезают. Это были маленькие полосатые мыши, ютящиеся в куртинках травы, между корнями деревьев, под камнями на опушке леса. Размером они примерно с домовую мышь, с тонкими длинными хвостиками, а их рыжевато-серая холеная шкурка украшена нарядными белыми полосками от носа до хвоста. Неслышно перемещаясь короткими перебежками, они то и дело замирают: садятся столбиком, прижимая к груди крохотные розовые кулачки, носики дергаются, усишки трепещут - не несет ли ветер запах врага? В такой позе среди стеблей травы их полосатые шкурки, так бросающиеся в глаза при движении, превращаются в плащи-невидимки, скрывающие из виду маленьких животных.
