Максим Зарезин - В пучине Русской Смуты. Невыученные уроки истории
Другой иностранец Конрад Буссов полагал, что Отрепьев отправился в Польшу, где и высмотрел Самозванца, взялся за его обучение, после чего вернулся в Россию и стал волновать казаков{2}. Здесь Отрепьев отделен от Самозванца. При этом не ясно, ради чего беглый расстрига подался в чужие края в поисках кандидата в самозванцы, а по завершении своеобразного кастинга готовил избранника к высокой миссии и вместе с ним вернулся в Московию, чтобы добыть успех своему питомцу.
Н. М. Павлов в конце XIX века предположил, что чернец Григорий не наставник, а дублер польского Самозванца: в Москве пестовали своего Димитрия — Отрепьева, а в Варшаве — своего, причем, по мысли историка, московский самозванец на каком-то этапе был заменен западным визави. «Бояре… заводили своего Самозванца никак не для того, чтобы он в самом деле царствовал, а единственно, чтоб пошатнуть престол Бориса… Литва, напротив того, изготовляла своего собственного Самозванца для целей более широких; ей нужно было именно то, чтобы Самозванец ее царствовал…»{3}.
Д. И. Иловайский представлял Самозванца литовским шляхтичем, участвовавшим в посольстве Льва Сапеги, который и оказался зачинщиком всей интриги. Прикрываясь посольской ширмой, Самозванец получил возможность ознакомиться с Москвою, царским двором и местными порядками. Будущий Лжедмитрий остался в русской столице после отъезда посольства и в феврале 1602 года бежал вместе с Отрепьевым в Польшу{4}. В этом случае возникает другой вопрос: зачем польскому агенту понадобилось переходить на нелегальное положение, рисковать головой, целый год неведомо зачем дожидаясь Отрепьева, вместо того чтобы беспрепятственно покинуть Москву вместе с послами.
Н. И. Костомаров высказал обратное мнение: Лжедмитрий не увез Отрепьева в Польшу, а привез с собой в Россию. Историк приводит следующие доводы в пользу западного происхождения Самозванца: россиянин не способен усвоить в течение каких-то двух лет манеры польского шляхтича, между тем мнимый Димитрий Иоаннович ездил верхом, прекрасно танцевал, метко стрелял, ловко владел саблею и в совершенстве знал польский, в то время как в русской речи его был слышен не московский выговор. Кроме того, Самозванца отличало незнание русских обрядов, неумение прикладываться к образам{5}. Историк, явно отказывает в ученических способностях и артистическом таланте обоим славянским народам: выходит, что русского за два года не научить танцевать, а поляка — прикладываться к образам сообразно с православной традицией.
Современник Костомарова и Иловайского С. М. Соловьев склонялся к тому, что под именем царевича Димитрия скрывался не польский шляхтич, а расстрига Отрепьев. «Очевидцы признавали в первом Лжедмитрий великороссиянина и грамотея, который бегло и красноречиво изъяснялся на московском наречии, как на родном, четко и красиво писал, латинскую же грамоту знал плохо»{6}. С. М. Соловьев опирается на показания Жака Маржерета, который, впрочем, приводил эти доводы в пользу того, что человек, которому он ревностно служил — подлинный русский царевич. Француз вряд ли мог по достоинству оценить владение Самозванцем русским языком, а вот по-латыни он действительно писал с ошибками, подчас весьма грубыми. В последние годы А. М. Панченко неоднократно в своих работах обращал внимание на то, что Лжедмитрий I, не довольствуясь царским титулом, подписывался «in perator» — в два слова и через n, что само по себе устраняет сомнения в его великорусском происхождении{7}.
Разумеется, в приведенном выше лаконичном обзоре представлены далеко не все версии и не все аргументы в пользу той или иной идентификации Самозванца. Но само их изобилие представляется веским доводом в пользу того, что именем убиенного царевича на самом деле назвался Григорий Отрепьев. Разделив Отрепьева и Самозванца, мы вместо исторической личности с подробно изученной биографией получим две загадочные фигуры — неведомо откуда взявшегося Лжедимитрия и тщеславного, энергичного, даровитого молодого человека, коим несомненно предстает перед нами Григорий Отрепьев, который отказался от собственных амбиций ради таинственного самозванца, совершив все возможное и невозможное для его торжества, который не выиграл ничего от победы своего подопечного и канул в неизвестность.
Годунов, который утверждал, что объявившийся в Польше царевич — беглый инок Григорий, не имел права на ошибку, а тем более — на обман. Да, он много лгал в этой жизни, но в случае с воскресшим Димитрием правда оказалась на его стороне, и он решил воспользоваться этим благоприятным обстоятельством. Заявляя во всеуслышание, кто дерзнул назваться именем умершего Димитрия, Годунов не имел права на ошибку: Отрепьев был слишком хорошо известной в Москве личностью — ив церковных, и в думских кругах, при дворе служили его родичи — оболгать патриаршего иеродиакона, назвать беспричинно изменником и самозванцем — значило возбудить подозрения и ропот даже среди преданных самодержцу людей, что же говорить о недругах. Напраслина, возведенная на Отрепьева, с другой стороны, облекала тень объявившегося царевича в личину подлинности: раз он не чудовский чернец — значит, Годунов врет, и не потому ли, что известия о чудесном спасении Димитрия верны?
Правительство Годунова не только не собиралось вводить общество в заблуждение, но и провело тщательное расследование. Выяснить происхождение Самозванца не составляло большого труда в первую очередь из-за той же известности Отрепьева — легко отыскались люди, которые общались с ним накануне бегства и по дороге в Польшу, вскрылись его дерзновенные помыслы. Однако твердо идти по пути правды у царя Бориса не получалось. Объявляя о мистификации Григория, Годунов снабжал свои разъяснения доводами, которые никак не согласовались с официальной версией, более того — ее дискредитировали. Так в письме из Москвы польскому королю к рассказу об Отрепьеве неожиданно добавлялось: «Хотя бы тот вор и подлинно был князь Димитрий Углицкий, из мертвых воскресший, то он не от законной, от седьмой жены». Иными словами, адресату предлагалось уяснить, на всякий случай, что если самозванец в действительности окажется царевичем, то он не имеет прав на престол.
В письмо патриарха Иова, которое зачитывали в церквях, поместили малопонятный простому человеку богословский довод о том, что Димитрий не мог воскреснуть до второго пришествия Христова. «Статочное ли то дело, что князю Димитрию из мертвых воскреснуть прежде общего воскресения!» После объявления в Польше Отрепьева в церквях стали петь вечную память царевичу Димитрию Иоанновичу, что также немало озадачило россиян. С 1591 года угличский отрок не поминался на ектеньях, так как являлся — пусть и невольным — самоубийцей. Инициаторы данной акции, видимо, рассчитывали окончательно «похоронить» царевича в сознании русских людей, но в итоге лишь укрепили сомнения в официальной версии смерти младшего сына Грозного и искренности властей.
У польских политиков и русских прихожан могло сложиться впечатление, что кремлевские обитатели в глубине души не исключают вероятности того, что человек, выдающий себя за царевича, — подлинный Димитрий Углицкий, и потому на этот случай запасаются соответствующими аргументами в свою пользу. Скорее всего, это верное впечатление — каким бы подлинными сведениями ни располагал Годунов, какими бы разумными доводами он ни руководствовался, — царь не исключал самого невероятного. Борис Федорович был набожным человеком, его беспрецедентные вклады в монастыри свидетельствуют о глубоком убеждении в собственной греховности. Страшный голод, семейные неурядицы, пошатнувшееся здоровье, наконец явление Самозванца — события последних лет не давали забыть о неминуемой расплате за проступки и преступления. Пушкин верно угадал покаянное настроение государя: мерещились ему «мальчики кровавые», и не только мальчики. Кроме того, Годунов хорошо помнил: «Единожды солгав, кто тебе поверит». Нагромождение взаимоисключающих аргументов в информационной кампании против самозванца порождено неуверенностью, осознанием того, что в искренности твоих слов сомневаются.
Русскому правительству не хватило уверенности в себе, последовательности и продуманности в отстаивании своей версии. А Расстрига тем временем нанес ей разящий удар, предъявив публике «подлинного» Отрепьева — на самом деле некоего монаха Леонида. Получилось, что годуновская правда не выдерживает конкуренции с изощренными мистификациями оппонента. Появление ЛжеОтрепьева парализовало пропагандистские усилия российского правительства, которому требовалось доказывать, что белое — это белое, а черное — черное, и преуспеть в этом, как выяснилось, непростом ремесле. Но в Москве опустили руки — здесь, похоже, смирились с поражением в борьбе за умы и уповали на победу на поле брани.
