Белла Шагал - Горящие огни
Ясно видны только большие весы, троном возвышающиеся посреди подвала. Цепи болтаются, как две пышные черные косы, медные чаши торжественно принимают жалкие порции съестного, будто сама Фемида вершит суд.
Торговки расхаживают по подвалу закутанные, с лоснящимися рукавами. Проворные пальцы, торчащие из митенок, отрезают куски масла, наливают молоко в крынки, комочками-снежками накладывают творог.
И все время вопят, будто их кто-то лупит сзади. Может, так теплее.
Клубы пара нависают облаками, нет-нет да громыхнет где-нибудь ругательство. И пошли огненными пачками с прилавка на прилавок разгораться брань и ссора.
- Чума ей в глотку! Это у меня-то порченый товар?
- Провалиться мне, если вру! Ах ты!..
Торговки переходят на визг. Будто черные мыши сцепились в норе. Полыхают проклятья, и раскаляются угли в уличных жаровнях, около которых сидят обмотанные большущими платками сгорбленные тетки с корзинками жареных бобов.
Торговки ругаются так истово и сочно, что в полутемном подвале становится веселее. Их крики догоняют и провожают везущие нас в баню сани.
Петардой донеслось особенно забористое словечко. И тут же снег прибил его к земле, а мы доехали.
- Даст Бог, заедешь за нами часика через два, - говорит мама кучеру, хотя тот и сам все знает - за столько-то лет!
В деревянных сенях путь преграждает закутанная в сто одежек кассирша. Сидит, как куль, и не шевелится, виден один нос да кончики пальцев. Рядом с ней на столе рулон билетов, мороженые яблоко и груша и бутылка с сизоватым от льда квасом на донышке.
Словно отогреваясь от нашего дыхания, она медленно разлепляет и раздвигает в знобкой улыбке смерзшиеся губы.
- Целый день сидеть - окоченеешь, - говорит она, потихоньку оживая. Дует страшно. Пока дождешься хоть одну живую душу - кровь застынет.
Мама сочувственно улыбается в ответ и покупает для меня яблочко или грушу.
Мы толкаем низкую дверь в предбанник. Звук откинутой щеколды пробуждает от дремы двух или трех женщин в платках, накинутых на голое тело.
Как потревоженные мухи, они срываются с лавок, бросаются к нам и тараторят:
- Здравствуй, Алточка! Добрый вечер! Так поздно! Как поживаете, Алта? Детки здоровы? А ты как, Башенька? - Со всех сторон меня принимаются тискать. - Да ты, право слово, растешь, как на дрожжах!
Банщицы страшно рады - не зря они тут кисли. Платки черными крыльями спадают на пол. Я жмурюсь от телесной белизны.
От женщин исходит свет и чистота.
В предбаннике влажно, банный жар мешается с уличным холодом. Я еле узнаю банщиц, хоть вижу их каждый четверг. Мне кажется, что ни неделя, они становятся все старее и уродливее.
Младшая обхватывает меня костлявыми руками, от нее еще пахнет отсыревшим платком.
- Холодно, да? Платье уже расстегнула? А сменное у тебя с собой? Тогда бросим это в сундук. Ну-ка, подними ногу! Давай-давай!
Она пришпоривает меня, будто лошадь.
Не успеваю я и глазом моргнуть, как шнурки на моих ботинках расшнурованы сверху донизу, а сами ботинки вместе с чулками комом летят к черному сундуку, на котором я сижу. Крышка со мною вместе приподнимается и снова захлопывается.
Я даже не смогла заглянуть: что там, в этом сундуке, к глотающей одежду черной пасти.
Из ослепших - покрытых морозными узорами и занесенных снегом - окон дует.
Я дрожу. Банщица завернула меня в простыню.
- Потерпи еще немножко. Сейчас жарко станет. Все, пошли!
И, как козу, тащит меня, обомлевшую.
- Башенька, смотри, не дай Бог, не упади! Ступай осторожно, тут скользко!
С порога у меня перехватывает дух, иду в полуобморочном состоянии.
Густой пар застилает глаза. Над самой дверью подвешена на крючке малюсенькая жестяная лампа. Стекло на ней - меньше некуда, но и оно велико для такой крошки, огонек мигает каждый раз, как отворяется дверь.
Несколько шагов - и я застываю на месте. Страшно пошевельнуться залитый водой пол уходит из-под ног! Струйки бегут по ногам, стекают с пола и со стен. Весь домик потеет от жары.
Банщица приносит шайки, окатывает скользкую лавку, чтобы я могла сесть. Ей некогда со мной разговаривать, тощие ягодицы ее блестят и ходят ходуном.
Течет и пенится горячая вода. Обжигающий пар поднимается от наших шаек.
Я обмякаю на разогретой лавке и послушно опускаюсь в шайку с теплой водой.
Банщица подходит вплотную. Прямо у меня перед глазами болтаются, как пустые бурдюки, ее груди, вздутый барабаном живот упирается мне в нос. Я зажата между шайками и этим животом. Не только повернуться, но и подумать об этом не могу.
Шершавые пальцы хватают мои длинные волосы. Одним движением банщица вздергивает их и принимается тереть большим куском мыла. Мыло скользит вверх и вниз, как будто она утюжит у меня на голове белье.
Волосы залепляют лицо, кружится голова. Но плакать некогда! Глотая слезы, стираю едкие пузыри мыла, которые лезут в глаза и кусаются. Мыло заползает в уши и в рот. Вслепую зачерпываю холодную воду из ведра.
Наконец волосы прополоскали, и я прихожу в себя. Лоб приятно щекочут длинные чистые капли. Можно отдохнуть, распрямиться, открыть глаза.
Снова скрипит дверь, и я вижу на пороге маму. Она раздетая, большая и белая-белая.
Горячий пар тут же обволакивает ее. Две банщицы поддерживают ее под руки. Животы и груди обеих в капельках пота. С заправленных за уши волос сочатся тонкие струйки.
Мама смущенно стоит у входа.
Банщицы бросаются набирать шайки, открывают краны на всю мощь, окатывают и для мамы лавку кипятком.
Мама тихо опускается на лавку, занимает ее целиком. Меня столько терли и теребили, что трудно поднять голову и посмотреть на маму. А она стесняется меня и опускает глаза только оттого, что я вижу ее волосы. Ее собственные, густые и тонкие волосы вместо обычного завитого парика. Столько лет они не дышат, придавленные тяжелым париком, что совсем зачахли... меня пронзает острая тоска, будто это из меня ушли все силы. Мне все равно, пусть моют дальше.
Банщица хватает мое тело и душу тоже хватает. Распластывает меня, как кусок теста, вниз животом и снова трет, и мнет, и щиплет - можно подумать, хочет сделать из меня халу.
И наконец влепляет такой шлепок по попе, что я подскакиваю.
- Ну как, Башенька? Хорошо, а? - Банщица обрела дар речи. - Глянь, какая красненькая стала. Ущипнуть - одно удовольствие!
Скорее бы от нее избавиться. И вдруг я захожусь от страха: на меня обрушивается поток воды. Накрывает с головой. Вода подхватывает меня, чуть не смывает славки. Это банщица выплеснула с размаху целую шайку. Распаренная, задыхающаяся, я таю, как белый воск.
- Уф! - Банщица вздыхает и вытирает нос мокрой рукой. - Ну вот чистенькая, блестящая, прямо бриллиантовая! На здоровье!
Она смотрит на меня стеклянистыми, вылинявшими от воды глазами и заворачивает в горячую простынку.
Наверное, ей и самой хотелось бы наконец обсохнуть. Она обхватывает меня обеими руками так бережно, как будто это не я, а белые субботние свечи, над которыми произносят благословение.
Издали я наблюдаю, как банщицы занимаются мамой. Ее, конечно, тоже намылили, растерли, окатили бодрящей теплой водичкой. Но на этом дело не кончилось.
После обливания старшая банщица уселась у маминых ног на низенькой скамеечке, а рядом, на тумбочку, поставила медный подсвечник и зажгла фитилек на кончике свечи. Когда же пламя разгорелось, принялась жаловаться маме на свою несчастную жизнь. Кажется, под тяжестью забот ее спина и голова склонились к маминым ногам.
- Да смилуется над нами Господь и да избавит нас от всех бед! - Она поднимает глаза к потолку.
- Аминь, - отзывается мама.
И, словно чтобы забыться, банщица принимается полировать мамины ногти.
Прежде чем обрезать ноготь, она бормочет молитву, и каждый раз свечной язычок вспыхивает в ответ. С каждым благословением светлеет ее душа.
Мама, опустив глаза, смотрит, что делает банщица, и внимательно слушает, что она говорит.
Две женщины позади горящей свечи выхвачены из полумрака ореолом света. Два склоненных друг к другу, сияющих белизной, словно очищенных для жертвоприношения лица.
Обработав ногти у мамы на ногах, старая банщица поднимает голову и тихо произносит:
- Теперь - омовение. Идем в микву, Алта.
Мама выслушивает эти слова, будто великий секрет, не дыша. Обе медленно поднимаются на ноги, выпрямляют спины, глубоко вздыхают и переводят дух. Можно подумать, готовятся переступить порог Святого святых. И наконец две белые тени углубляются во мглу.
Мне всегда было страшно туда ходить. Потому что идти надо было через парилку, где распростертые на длинных лежанках люди терпят страшные муки. Их хлещут дымящимися вениками, капли кипятка брызжут с листьев им на спину. Женщины натужно дышат, будто жарятся на раскаленных углях. Жар обжигает мне рот, сжимает сердце.
"Наверное, это ад для великих грешниц", - думаю и, проскакивая следом за мамой в микву.
