Роман Гуль - Азеф
8
На Подъяческой у курсистки Евы Гордон бушует собрание. Комната тяжело дышит дымом. Но квартира безопасна. Потому так и спорят члены кружка "Социалист". Брюнетка с жгучим семитским профилем, Гордон стоит у двери. Посредине жестикулирует марксист-студент Савинков, требуя политической борьбы, сближения с народниками. Слушает рабочий Комай, упершись руками в колена, с лицом, словно вырубленным топором. Курит студент Рутенберг. Поблескивает черным пенсне краснорыжий человек средних лет с лошадиным, цвета алебастра, лицом М.И. Гурович, сидит он возле рабочего Толмачева, смуглого цыгана защепившего складкой переносицу, чтобы лучше понять Савинкова.
Савинков говорит о борьбе, о терроре. Приливает к сердцу Толмачева тоска. Хлопает в мозолистые ладоши. И Гурович аплодирует, крича:
- Правильно!
- Товарищ Гурович, тише! - машет хозяйка, - вот уж какой вы, а еще старший.
- Ах, что вы товарищ Гордон!
- Правильно, Борис Викторыч! - кричит Комай. Савинков протягивает руку за остывшим чаем. Но руку горячо жмет Гурович.
- Удивительно говорите, большой талант, батюшка, - отечески хлопает по плечу.
- Расходитесь, расходитесь товарищи...
- Не все сразу.
- Вам на петербургскую, товарищ Савинков? Савинков и Гурович выходят с Подъяческой. Оба чувствуют, как было накурено в комнате. Охватила сырость ночных мокрых тротуаров. А Ева Гордон открывает окно. И зелено-синим столбом тянется дым кружка "Социалист" вверх, в побледневшую петербургскую ночь.
9
Из-за Невы бежал синеющий рассвет, дул крепкий приневский ветер, Гурович в темно-синем халате с пушистыми кистями сидел, задумавшись, в кабинете. Эту весну он решил провести в Крыму. Лицо было сосредоточено. Он что-то обдумывал. Потом на листе ин-фолио вывел - "Директору департамента полиции по особому отделу".
Просторная квартира выходила на набережную. Нева просыпалась. В елизаветинские окна вплывало солнце, заливая Гуровича за столом ярким светом.
10
Вера была счастлива. Брак с Борисом иначе нельзя было назвать. Но всё же малым углом сердца хотела большего. Больше ласки, участия, ждала тихих слов, чтоб в любви рассказать накопившееся.
- У меня нет жизни без тебя, Борис. Савинков смотрит, улыбаясь. Думает: женщину трудно обмануть, она по своему слышит мужчину.
- Ты, Борис, меня меньше любишь, чем я тебя. Ведь когда ты уходишь, у меня замирает жизнь. Ты даже не представляешь, как я мучусь, боюсь, когда ты на собраниях.
- Впереди, Вера, еще больше мучений. Я ведь только начинаю борьбу.
- И я пойду с тобой. Разве не было женщин в революции?
- Женщины в революции никого не любили кроме революции, - говорит Савинков, блестя монгольскими углями глаз.
11
Каляев сегодня был бледнее обычного. Худые плечи, прозрачные глаза, скрещенные, похожие на оранжерейные цветы, руки с тонкими кистями. Он казался Савинкову похожим на отрока Сергея Радонежского с картины Нестерова. Каляев задумчиво забывал в пространстве светлые глаза. Говорил Савинков.
- Янек, хочется дела - расхаживал он по комнате.
- Хочу практики, я, Янек, не люблю теории, живой борьбы хочу, чтобы каждый нерв чувствовал, каждый мускул, вот я и против тех, кто в нашей группе придавлен экономизмом, отрицает необходимость борьбы рабочих на политическом фронте. Возьми вот "Рабочую мысль", ведь читают с жадностью, даже пьяницы, старики читают. Задумываются, почему, мол, студенты бунтуют? Стало быть нельзя смотреть на рабочего, как на дитятю. У него интересы выше заработной платы. А у нас не понимают, поэтому отстают от стихийного подъема масс. А подъем, Янек, растет на глазах. И горе наше будет в том, если мы, революционеры, не найдем русла по которому бы пошла революция. Ты знаешь, вот Толмачев, молодой красавец слесарь, рассказал я им на Александровском сталелитейном о народовольцах-террористах. Едем с завода, а он вдруг - эх, Борис Викторович, как узнал я от вас, что в Шлиссельбурге еще 13 человек сидят - душа успокоиться не может! - Чем это кончится? Бросит такой Толмачев кружки наших кустарей, выйдет на улицу и всадит околодочному нож в сердце!
Вера любила, когда горячился Борис. Он действительно походил тогда на барса, как смеясь говорил Каляев: - "ходил как барс, по слову летописца".
Савинков резал комнату большими шагами.
- Ты о чем, Янек, думаешь? - проговорил, остановившись.
Каляев поднял нервное лицо, сказал:
- Разве не стыдно сейчас жить? Разве не легче умирать, Борис, и даже... убивать?
12
Жандармский ротмистр близко нагнулся к карточке на двери, был близорук. Потом рванул звонок четыре раза, не оборачиваясь на солдат.
Савинкову показалось - потоком хлынули жандармы, а их было всего четверо. Ротмистр с злым, покрытым блестящей смуглью, лицом шагнул на Савинкова.
- Вы студент Савинков? Проведите в вашу комнату. В комнате, опершись руками о стол, стояла бледная Вера.
- Проститесь с женой.
Сдерживая рыданья, обняв Бориса, Вера не могла оторваться от его холодноватых щек. Но лишь - взглянула. Он ответил взглядом, в котором показались любовь и нежность.
Находу застегивая черную шинель золотыми пуговицами с орлами, Савинков вышел с жандармами. Вера слышала шаги. Видела, как тронулись извозчики. Наступила какая-то страшная тишина. И Вера, рыдая, упала на кровать.
13
Ночь была теплая, весенняя. Город таял в желтом паре фонарей. Прямые улицы, бесконечные мосты в эту ночь стали прямее, бесконечнее. Савинкову казалось, жандарм едет с закрытыми глазами. На Зверинской обогнали веселую компанию мужчин и женщин. Оттуда летели визги. Савинков видел: - путь в Петропавловку. "Ничего не нашли, неужели провокация?" - думал он. Извозчик поехал по крепостному мосту.
Савинков вздрогнул, перекладывая ногу на ногу.
- Холодно? - спросил жандарм.
Из темноты выступили мрачные здания, кучи кустов, "как в театре" - подумал Савинков. Вырастали бездвижные силуэты часовых. Они слезли с пролетки. Шли по двору крепости. Желтый свет фонарей освещал лишь короткое пространство.
От ламп в конторе Савинков закрылся рукой.
--Пожалте - сказал офицер.
Савинков пошел по длинному коридору.
- Сюда - сказал голос.
Савинков вошел в темноту камеры. И дверь за ним замкнулась.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
В детской братьев Савинковых, на карте Европейской России, Вологодская губерния была розового цвета. На уроках отечественной географии не нравилось Борису Савинкову слово "Во-лог-да". Было в нем что-то холодное, розовое, похожее на тундру и клюкву.
А теперь ссыльный Савинков идет по Вологде. Скрипит на морозе деревянный тротуар. На Галкинско-Дворянской, где живет он в доме костела, даже тротуара нет. Можно утонуть в пушистых сугробах. Краснорожие мальчишки-вологжане, похожие на анисовые яблоки, возятся день-деньской с салазками против дома.
Политикантишке, как зовут северяне-туземцы ссыльных, не пристало, конечно, рассуждать об обычаях Вологды. Чай тут пьют с блюдечка, при этом свистят губами, словно дуют в дудку. Город хлебный, рыбный, лесной.
Это не Москва и не Петербург, где агитаторы, студенты, рабочие, интеллигенты. Тут тишь да гладь. Северный, суровый край Вологда.
И всё-таки много хлопот губернатору графу Муравьеву. Со всей империи шлют сюда поднадзорных. Сколько нужно полицейских чинов, чтобы только по утрам поверять: - все ли целы.
К Савинкову в дом костела ежедневно приходит стражник Щукин. И каждоутренне говорит: - Здравствуйте, господин Савинков.
- Зравствуй, Щукин.
Переминается у порога дегтем смазанными сапогами Щукин, хмыкает. Он добродушен, это видно по усам.
- Видишь, никуда не убежал.
- Да куда тут, господин Савинков, бежать. Леса. Лесами куда убежишь? Да и бежать чего, живете дай Бог всякому. Прощайте, господин Савинков.
- Прощай, Щукин.
Но только вначале был доволен Вологдой Савинков. Когда отдыхал, когда вернулся голос, после девяти месяцев крепости ставший от молчания похожим на голос кастрата. Теперь всякий шум не казался громовым, как в звенящей тишине тюрьмы. Но всё скучней и скучней становилось ему в вологодских снегах.
Как-то, идя в глубоких ботах по Галкинской-Дворянской, Савинков решил: бежать. Думал в Вологде о многом. Но больше всего об одном выстреле. И чувствовал необыкновенное, захватывающее волненье.
В переданном тайно письме описывали, как в вестибюль Мариинского дворца вошел высокий министр Сипягин в теплой шубе с воротником. За ним следом в адъютантской форме с пакетом - красивый юноша-офицер. Передавая пакет Сипягину от великого князя, офицер выпустил пять пуль в министра. Тучный министр Ванновский обегая на помощь Сипягину по лестнице, кричал: - Негодяй! Раздеть! Это не офицер, это ряженый!
Савинков шел по потухающим вологодским улицам. Улицы мертвые, тихие. Огни вогнаны в натопленные спальни, в опочивальни, в гостиные с плюшевыми креслами в пуговичках, с граммофонами, качалками, с чаем с малиновым вареньем, с шафраном, шалфеем, с хлебным квасом.
