Жозеф де Местр - Рассуждения о Франции
Глава вторая [21].
ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ О ПУТЯХ ПРОВИДЕНИЯ ВО ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ.
(стр.19 >)На каждую нацию, как и на каждого индивида, возложена миссия, подлежащая исполнению. Франция осуществляет над Европой подлинную власть, оспоривать которую было бы бесполезно и которой она злоупотребила самым предосудительным образом. Именно Франция была во главе религиозной системы, и не без основания Король Французов назывался христианнейшим. По этому поводу Боссюэ не произнес ни одного слова сверх меры. Однако, поскольку Франция использовала свое влияние, чтобы воспротивиться своему предназначению и развратить Европу, не следует удивляться тому, что ее возвращают к этому предназначению ужасными способами.
С давних времен не видели кары столь ужасающей, которая настигла столь большое число виновных. Среди несчастных, конечно, есть и безвинные, но их гораздо меньше, чем обычно это представляют.
Все те, кто тщился избавить народ от его религиозных верований; все те, кто противопоставлял метафизические софизмы законам собственности; все те, кто говорил: карайте, лишь бы мы от этого выигрывали, все те, кто предлагал и одобрял жестокие меры, направленные против короля, споспешествовал им и т. д.; именно все те, кто призывал Революцию, все, кто этого хотел, совершенно заслуженно стали жертвами, при всей ограниченности на это наших взглядов.
(стр.20 >)Печально [22] представить себе, как головы знаменитых ученых падали под топором Робеспьера. По-человечески их можно было бы лишь пожалеть, но божественное правосудие не питает ни малейшего уважения к геометрам или физикам. Слишком многие из французских ученых [23]оказались главными творцами Революции. Слишком многие из французских ученых ее любили и ей благоволили, пока она, подобно Тарвиниевой палице, обрушивалась только на возвышавшиеся над остальными головы. Они рассуждали как и многие другие: Невозможно, чтобы великой революции не сопутствовали несчастья. [24]Но когда философ утешает себя, думая о следствиях этих несчастий, когда он говорит в своем сердце: Пусть свершатся сто тысяч убийств, лишь бы мы были свободными; и если Провидение отвечает ему: Я принимаю твое согласие, но ты войдешь в это число, то где несправедливость? Судили бы мы иначе в наших трибуналах?. [25]
Входить в подробности было бы омерзительно. [26]Но как немного Французов среди тех, кого называют (стр.21 >)безвинными жертвами Революции, коим их совесть не могла бы сказать:
Итак, взирая на печальные плоды ваших заблуждений,Признайтесь в ударах, которые вы направляли. [27]
Наши представления о добре и зле, безгрешном и грешном часто замутняются нашими предубеждениями. Мы объявляем грешниками и бесчестными людей, которые разят друг друга оружием длиной в три пальца, но если длина оружия — два локтя, то схватка становится делом чести. Мы клеймим того, кто украдет сантим из кармана друга, но если он похитит лишь его жену, то это безделица. Все блестящие преступления, предполагающие развитость высоких и приятных достоинств, и особенно все те, которые увенчаны (стр.22 >)успехом, — мы их прощаем, если только не превращаем в добродетели. Тогда как блестящие достоинства, принадлежащие грешнику, обесславливают его в глазах истинного правосудия, для которого величайшее преступление есть злоупотребление своими дарованиями. [28]
Каждый человек должен исполнить определенный долг, а величина этого долга связана с его общественным положением и с размерами его средств. Многого недостает для того, чтобы одно и то же деяние двух определенных людей было бы равно преступным. Чтобы не отклоняться от нашего предмета, скажем, что некий поступок, который был бы лишь заблуждением, проявлением глупости со стороны человека темного, но вдруг наделенного безграничной властью, может обернуться злодеянием, если его совершают епископ или герцог и пэр. [29] [30]
Наконец, есть деяния извинительные, похвальные даже по человеческим меркам, но по сущности своей бесконечно преступные. Если нам говорят, к примеру: Я по доброй воле принял французскую Революцию, по бескорыстной любви к свободе и к моей родине; я душой и совестью верил, что она приведет к искоренению злоупотреблений и к общественному счастью, то нам нечего возразить. Но око, для которого все (стр.23 >)сердца прозрачны, видит виновную жилку; оно распознает в нелепой ссоре, в мелочном столкновении гордынь, в низменной или преступной страсти первоначальную побудительную причину этих решений, которыми хотели бы отличиться в глазах людей. Для этого ока ложь лицемерия, привитого на предательстве, есть еще одно преступление. Но давайте говорить о нации вообще.
Одно из самых великих преступлений, которое могло бы свершиться, это, несомненно, посягательство на суверенитет. Ничто другое не влечет столь ужасных последствий. Если носителем этого суверенитета является человек и если его голова падает как жертва заговора, то преступление становится еще более чудовищным. А если этот Суверен никаким преступлением не заслужил своей участи, если именно его достоинства вооружили против него злодейскую руку, то преступление становится неслыханным. По этому описанию узнается кончина Людовика XVI. Но важно отметить именно то, что никогда столь великое преступление не имело большего числа соучастников. Их было гораздо меньше, когда погиб Карл I, однако этому королю можно было высказать упреки, которых Людовик XVI отнюдь не заслужил. [31]Тем не менее Карлу I выражали самую нежную признательность и самым мужественным образом. И даже палач, лишь исполнявший приказ, не осмелился показать свое лицо. Во Франции же Людовик XVI шел на смерть в окружении 60 тысяч вооруженных людей, ни один из которых не выстрелил (стр.24 >) в Caнтeppa: [32]никто не поднял голос в защиту несчастного монарха, провинции были столь же немы, как столица. Люди говорили, что протестовать было бы опасно. Французы! Если вы считаете этот довод правильным, то перестаньте столь много рассуждать о своем мужестве или согласитесь, что вы это мужество весьма дурно употребляете. [33]
Не менее поразительным было безразличие армии. Она служила палачам Людовика XVI гораздо лучше, чем прежде ему самому, ибо предала своего Короля. С ее стороны не обнаружилось ни малейшего признака недовольства. Наконец, никогда столь великое преступление не было делом столь большого числа повинных (правда, со множеством градаций).
Необходимо сделать еще одно важное замечание: любое посягательство на суверенитет, сотворенное от имени Нации, всегда есть в большей или меньшей мере национальное преступление, ибо всегда Нация в большей или меньшей мере виновна в том, что некое число мятежников в состоянии совершить преступление от ее имени. Таким образом, все Французы, несомненно, не желали смерти Людовика XVI, но громадное большинство народа желалона протяжении более чем двух лет, чтобы случились все те безрассудства, все несправедливости, все покушения, которые и привели к катастрофе 21 января.
Однако все национальные преступления против суверенитета караются немедленно и чрезвычайными (стр.25 >) мерами. Это закон, который никогда не допускал исключений. Несколько дней спустя после казни Людовика XVI кто-то написал в Меркюр универсель: [34] Вероятно, не должно было дойти до этого. Но поскольку наши законодатели возложили на себя ответственность за событие, сплотимся вокруг них: потушим всяческую рознь, и пусть об этом не будет более речи. Очень хорошо: не следовало, быть может, убивать короля, но поскольку дело сделано, не стоит больше о том говорить, и будем все добрыми друзьями. О, слабоумие! Шекспир разбирался в этом получше, когда произносил: Жизнь всякого человека драгоценна для него, но жизнь тех, от кого зависит множество жизней, жизнь государей, драгоценна для всех. А если жизнь государя пресекается преступлением? На месте, которое он занимал, разверзается ужасная пропасть, и туда низвергается все, что его окружало. [35]Каждая капля крови Людовика XVI обойдется Франции потоками крови. Четыре миллиона Французов, быть может, заплатят своей головой за великое народное преступление — за противорелигиозный и противообщественный мятеж, увенчавшийся цареубийством.
Где первые национальные гвардейцы, первые солдаты, первые генералы, [36]присягнувшие Нации? Где (стр.26 >)вожаки, идолы этого первого, столь преступного, собрания, определение которого — учредительноеостанется вечной насмешкой? Где Мирабо? [37]Где Байи [38]со своим прекрасным днем? Где Турэ, [39]который выдумал слово экспроприировать? Где Ослэн, [40]докладчик по первому закону, преследующему эмигрантов? Можно было бы называть тысячи и тысячи активных орудий Революции, которые погибли насильственной смертью.
