Эдуард Перруа - Столетняя война
Хотелось бы привести здесь некоторые цифры, дать какую-то статистику, указать среднюю плотность населения или его общую численность в королевстве. К сожалению, это невозможно. Все догадки в сфере демографии, которые нагородили ученые, в отсутствие доказательных текстов основываются на шатких гипотезах. Тем не менее один точный документ, единственный в своем роде, позволяет нам сделать кое-какие не столь рискованные предположения как раз для того года, который мы рассматриваем. Это опись приходов и очагов по бальяжам и сенешальствам[8], которую велел составить Филипп VI сразу после восшествия на престол с чисто фискальной целью — подготовки базы обложения для покрытия расходов на набор войска, которое отправится во фландрский поход в июле 1328 г. В этой описи перечисляются приходы, оценивается число хозяйств, дворов, или очагов (feux), в каждом приходе, на которые будет наложена так называемая подымная подать (fouage). Но обследовался только королевский домен, то есть территории, которые суверен контролировал непосредственно; сюда не вошли отдельные крупные фьефы, в ту пору еще существовавшие, в которых подымная подать, вероятно, не взималась, — по крайней мере, королевскими чиновниками. Как мы увидим позже, эти крупные фьефы занимали немногим более четверти площади королевства. Таким образом, не рискуя сильно удалиться от истины, можно сделать такой вывод: в 1328 г. во Франции, где было порядка 32 тыс. приходов, в целом насчитывавших приблизительно 3300 тыс. очагов, проживало не менее 15 млн. человек. Это примечательная плотность для того времени, сравняться с которой или превышать ее могла разве что плотность населения в отдельных особо благоприятных областях Италии, в то время как Испания, Центральная Германия, Британские острова были населены гораздо реже. А поскольку, с другой стороны, огромное большинство этих людей населяло сельскую местность, неизбежен вывод, что некоторые области Франции обладали столь же, а может, и более многочисленным сельским населением, как к концу XVIII в. или при Июльской монархии[9] — в периоды демографических подъемов на селе.
Процветание деревни неразрывно связано с развитием городов, необходимых для ведения крупной торговли, масштабы которой достигли своего апогея еще к концу XIII в. По правде говоря, Франции посчастливилось как никакой другой стране: Париж был единственным крупным городом христианской Европы, который можно было назвать столицей в современном смысле слова. Подъем этого города объясняется только политическими и культурными причинами, потому что в нем не было крупной промышленности, а лишь множество ремесленных мастерских, обеспечивавших правительственные учреждения, здесь же находился двор, редко покидавший столицу или пригородные резиденции, и, наконец, университет — космополитическое сообщество студентов. Население города вместе с предместьями, вероятно, составляло около 200 тыс. человек. И этот прогресс прекратится только тогда, когда начнут сильно сказываться бедствия войны, — к концу XIV в. Не один провинциальный город из наиболее процветающих, рассчитывая, что его богатство будет постоянно расти, к этому времени обнес себя кольцом стен, которое еще веками будет для него слишком просторно, а Париж все еще теснился в поясе укреплений, хоть и обширном, но возведенном еще при Филиппе Августе[10]. Карл V сочтет нужным добавить к городу целый новый квартал к северу и востоку от старых стен, между Тамплем и укреплением Сент-Антуан, построенным им же, — квартал Маре, который сразу же и на поколения сделается излюбленным местом жительства монархов.
Другие города королевства по площади значительно отставали от Парижа. Даже крупные сукнодельческие центры Фландрии, где кишели ремесленники и шумели мастерские, — представляли собой не более чем большие бурги[11], население которых иногда достигло 10 тыс., но редко превышало 20 тыс. человек. Однако именно сукноделие оставалось в течение всего средневековья единственным видом крупной промышленности, работающим на экспорт и стимулирующим интенсивную международную торговлю в Западной Европе. Преимущество Фландрии, неотъемлемой части королевства, состояло в том, что к концу XIII в. она получила настоящую монополию в торговле на европейских рынках. Оставив другим французским городам и мелким фламандским центрам сельского ремесла заботы по выделке обычного сукна — малое сукноделие, как говорили в то время, — для удовлетворения местного спроса, крупные города Северной Фландрии, прежде всего Аррас, затем Дуэ, затем Ипр, Брюгге и Гент и в наименьшей степени Лилль и Турне специализировались на выпуске качественной продукции, которую охотно покупали во всей Европе и даже за ее пределами. За этими прекрасными заальпийскими тканями приезжали итальянские купцы, меняя их на предметы роскоши, сделанные в мусульманском мире, на шелка, пряности, оружие, кожи, драгоценности. На богатых шампанских ярмарках, на сухопутной дороге, связывающей Фландрию с Италией, издавна и велась эта международная торговля, сопровождаемая банковскими операциями, сложной техникой которых пока владели одни итальянцы. Труа, Провен, Бар-сюр-Об и Ланьи — три последних были небольшими бургами — тоже каждый год в определенные дни встречали разноплеменную толпу: купцов из всей Северной Франции, итальянских банкиров, всевозможных должников или их доверенных лиц, рассчитывающихся по долгам или производящих выплаты.
Но с конца XIII в. баланс международной торговли, выгодный для некоторых благоприятно расположенных провинций королевства, оказался под угрозой вследствие ряда коренных изменений. Прежде всего Фландрия утратила свою промышленную гегемонию. Спад производства сукна легко объяснить социальной борьбой, в которой столкнулись беднейшие ремесленники и патриции-капиталисты, в сочетании с войнами, предпринятыми королем Франции с целью наказать мятежников и заставить графа строго соблюдать вассальный долг. В то же время по гораздо менее ясным причинам пришли в упадок и шампанские ярмарки. Есть гипотеза, что постепенная утрата ярмарками, еще недавно столь процветающими, их популярности в какой-то мере связана с налоговыми требованиями чиновников Филиппа Красивого, управлявших графством Шампанским от имени его жены. Это объяснение вполне правдоподобно, но недостаточно. Как бы то ни было, генуэзские моряки, предпочитавшие сухопутным путям долгое плавание в обход Испании, с первых годов XIV в. становились на якорь в доках Дамме, внешней гавани Брюгге, что дополнительно способствовало упадку шампанских ярмарок. Но — и для нас это существенно — эти недавние изменения не нанесли ущерба экономическому процветанию королевства Франции в целом. Трудности фламандских суконщиков пошли на пользу их конкурентам, которые до тех пор значительно отставали. Прежде всего успешно соперничать с фламандским сукноделием стали промышленные центры Империи, такие, как Брюссель и Мехелен — крупные города Брабанта или Валансьен в Эно, но качественные сукна, получившие высокую оценку богатых покупателей, то есть королевского двора, уже начали производить и другие мастерские в самом королевстве: в завоевании рынков соперничали Руан в Нормандии, Амьен в Пикардии, Труа в Шампани и сама столица. Большая торговля, покинув шампанские ярмарки, переселилась в другие места; Брюгге стал самым процветающим центром международного товарообмена, местом контакта средиземноморской торговли, которую вели итальянцы, с балтийской, находящейся в руках ганзейцев. Вновь оживились ярмарки, старые и новые, на сухопутных путях: упомянем лишь ярмарку в Ланди близ Парижа, ярмарку в Шалоне-на-Соне, Бокерскую ярмарку в Бургундии, ярмарку в Лангедоке. Полный расцвет переживают и некоторые порты на морском фасаде королевства — такие, как Ла-Рошель, центр соляной торговли, или Кале, где выгружают английскую шерсть.
Приход благосостояния, самые заметные черты которого мы только что описали в самом общем виде, ускорила наступившая в середине XIII в. эпоха мира, которым с тех пор постоянно наслаждалось королевство. Ведь если не считать гибельной, но краткой вылазки в Арагон, в которую неосмотрительно ввязался король Филипп III в 1285 г.[12], очень нетрудных походов на Гиень, к которым мы еще вернемся, а также тяжелейших фландрских войн, создавших немало проблем для Филиппа Красивого и его сыновей, но затронувших очень ограниченную территорию, Франция жила в спокойствии, которое слегка нарушали лишь вспыхивавшие все реже и реже «частные» войны между вассалами. Мир и благосостояние в свою очередь позволяли постепенно укреплять власть монарха, что выражалось в создании — конечно, запоздалом и медленном, но непрерывном — органов управления, необходимых для жизни государства. В центральных органах власти, все более специализированных, никто уже не узнал бы старинной феодальной curia regis[13], в которую входило все окружение суверена — высшие сановники, приближенные, бароны и прелаты, хотя теоретически она все еще существует. Необходимо нечто вроде ведомства королевского двора (Hotel du roi), которое с царствования Людовика Святого отделилось от curia и со своими шестью «службами» (metiers) фактически представляло собой личную челядь суверена, на которую не возлагались задачи управления. Из двух его финансовых ведомств — Денежной палаты (Chambre aux deniers), название которой появилось в 1303 г., и Сокровищницы (Argenterie), созданной в 1315 г., чего-то вроде хранилища для мебели и драгоценностей, — первая получала только ассигнования из казны, а вторая приобрела некоторое значение лишь потому, что могла, закладывая свои богатства, снабжать наличностью вечно нуждающуюся королевскую власть, когда той не хватало денег. Все это не имело бы большого значения, если бы королевская Палата с ее камергерами (chambellans), а вскоре — и докладчиками прошений (maitres des requetes de l'Hotel) не включала понемногу в свой состав самых приближенных к суверену людей, становясь питомником функционеров. Однако из примерно пятисот членов этой Палаты, состав которой, непрерывно растущий, вызовет нарекания со стороны Генеральных штатов в царствование Филиппа Валуа, лишь очень немногие представляли собой чиновников и администраторов в современном смысле слова, очень немногие входили в органы управления, которые нам остается перечислить.
