Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1 - Игал Халфин
Последовали вопросы:
Вопрос: Как смотришь сам на такой поступок, как голосование против линии большинства ЦК, исключительно чтобы досадить докладчику тов. Ляпину?
Ответ: Ошибка тяжкая и необдуманная. Если взять резолюцию Кутузова в пространстве, то она была безобидна, но в момент дискуссии – это была грубая ошибка, за которую меня и судите.
Вопрос: Имел ли связь с оппозиционерами на фабрике во время практики?
Ответ: Ячейка там здоровая.
Зуев отвечал по-разному: то с вызовом, то тушевался. Отвечая на вопрос «Верно ли то, что в международном вопросе партия проморгала?», он признал: «…до сих пор считаю, что политика партии была несколько мягка». Но, заметив всеобщее удивление, добавил: «В международном вопросе разбирался плохо, были сомнения. Теперь я убедился, что оппозиция была неправа. <…> раз съезд постановил, я подчинился большинству. Мнение мое по международному вопросу я отношу на счет неведения мною этого вопроса».
Звучали мнения, что в его ответах ощущалась «натянутость, неопределенность». Поговаривали и о «неискренности». Как человек, ведущий общественную работу, ответчик «должен бы разбираться в вопросах», а «у него получилось непостоянство». Образов поставил под сомнение выстраиваемый образ сельского недотепы: «Зуев достаточно политически развит, чтобы оправдать примыкание к оппозиции незнанием вопроса. Не верится, чтобы он, живя с Голяковым, не читал занятой у него нелегальной литературы. Нужно сказать откровеннее». Волохов добавил: «Зуев мотивирует уклон в сторону оппозиции недостаточной подготовленностью, этому не верю, так как оппозиционную струнку замечал в нем давно». Реплики Образова и Волохова превратили обвиняемого из заблудшего крестьянского простофили и размазни в исступленного оппозиционера. «Зуев страдает героизмом, самоотверженностью, присущей оппозиционерам», – сказал Волохов. «При голосовании в решительный момент, когда партии угрожал раскол, Зуев не нашел ничего лучшего, как штудировать лекции, – нагнетал ситуацию Красников. – Во время изучения решений пленума ЦК взялся за академику. Я считаю, что он просто набузотерил и скрылся, а это не партийный поступок». Зуев «отдался чувству, а не рассудку».
Однако именно за это обвинение Зуев и ухватился: версия, что он эмоционален, была ему на руку. Перед ячейкой стоял типичный крестьянин: как ни старался он поднять свой политический уровень, ему не удалось пока перебороть ограниченность, обусловленную социальным происхождением. Кликунов утверждал, что «нельзя по-детски оправдывать свое голосование за оппозицию поведением докладчика Ляпина. Кроме этого, считать резолюцию Кутузова невинным документом не к лицу партийцу с 20 года». Это было строгое замечание, но Зуеву дышалось все легче и легче: секретарь ячейки принимал его за Иванушку-дурачка.
Зуев бравировал политическим инфантилизмом: «Читаю исключительно „Правду“, и то не всегда. „Большевика“ не читаю, следовательно, отстал. <…> Сомнения по международному вопросу отношу за счет незнания вопроса и влияния среды». Чуть ли не самая паршивая овца в стаде, Зуев должен был быть проверен «на общественной работе». Постановили: вынести строгий выговор (единогласно)[1706].
То, что проверочная комиссия относилась строже к непролетарским элементам, значило, что Гриневич, по одному списку «служащий», по другому – «прочий», попал в серьезный переплет. Федор Никитович Гриневич родился в Томске в семье кондуктора. До 1916 года он учился в учительской семинарии, а в 1917‑м поступил в дружину и уехал на фронт. По дороге «познакомился с революционерами <…> участвовал в революцион[ной] забастовке эшелона. На Юго-Западном фронте разносил „Правду“ в австрийские окопы». Гриневич вступил в партию в 15 лет. «В Красной армии был выделен в организационную тройку, организовав из пленных мадьяр» (1918). Гриневич попал в плен, на следственной комиссии отвечать отказался, и его посадили в тюрьму до ноября. «Из тюрьмы меня выпустил эсер». «В белой армии был 21 день в 1919 году». Работал по организации Союза молодежи в 1920–1921 годах, потом учился на рабфаке[1707].
– Кто отец жены?
– Отец был торговцем, татарин, оборотов торговли не знаю. Умер в 1917 году[1708].
Кликунов охарактеризовал Гриневича как типичного представителя интеллигенции: тот занимал неопределенное положение. «Тов. Гриневич заигрывал с оппозицией, там побывал, а потом перекочевал в лагерь ЦК. Формально к нему не придерешься, но его выступления, которые все слышали, наводят на грустные размышления. Тов. Гриневич не осознал серьезности положения в партии, говоря о треугольнике. Гриневич перегибал из острых ощущений».
Образов критиковал заявление Гриневича: «По существу ничего об оппозиции не говорит, а говорит о технике <…> дальше он указывает, что треугольник может быть со всех трех сторон острым». «Я об этом вопросе говорил <…> когда дискуссия рассматривалась как определенная борьба в вопросе двух лагерей, – оправдывался Гриневич. – Наша партийная дискуссия не была четка и ясна, поэтому легко можно было вскружить голову, о чем я и говорил». В райкоме соглашались: «Ведь Гриневич старый член партии с 1917 года, должен был помогать партии, а он шатался и не был уравновешен в трудный момент для партии». «Я свое поведение себе в заслугу не ставлю, – сказал сам обвиняемый, – а наоборот, усиливаю свою вину, поскольку я член партии с 1917 года»[1709].
«Шатания у меня были, читал оппозиционную литературу и документы, но голосовал все время за линию партии. По крестьянскому вопросу не расходился, а расходился по Китайскому вопросу».
– Как же ты свихнулся с пути, ведь в партии состоишь давно?
– Главным образом потому, что был в армии политруком, был оторван от производства[1710].
О Гриневиче шутили, что «он говорит за оппозицию, а голосует за ЦК»[1711]. По китайскому вопросу Гриневич был склонен поддерживать оппозицию. Насчет семичасового рабочего дня он говорил, что «мера современная, но в части практического осуществления [вряд ли осуществимая]». По его собственным словам, Гриневич «ни с кем из оппозиционеров не сносился».
А какие у него были «взаимоотношения с оппозиционной группой»?
